Остров Локк
Шрифт:
Да. Именно это и заставило Хумима-пашу выслушивать дважды все новости, дабы не признаться перед визирем, что угроза кучки воров вызвала в нём опасение.
Ещё раз вздохнул евнух и совсем было настроился идти по своим привычным делам, но что-то заставило его задержаться за толстой стеной из трёх древних ковров. Может быть, наступившее вдруг в кабинете молчание или что иное – просто отчего-то вдруг дрогнуло сердце, толкнулось в груди сладко-тревожно, и, повинуясь и доверяя его чутью и наитию, задержался Ашотик в душной, жёсткой и тесной нише.
Очень уж быстро отпустил Хумим-паша своего визиря. Забыл даже задать свой обычный вопрос – не появился ли кто на базаре со следами болезней на коже. Забыл, хотя следил за этим строго. Зачем отпустил так быстро, почти выгнал? Для чего такая спешка? Ах, вот оно что. Вбежал, запыхавшись, другой визирь. Аббас-ага. О, это человек страшный. Начальник особенного отряда отборных янычар – тренированных, умных, и – очень высокооплачиваемых, очень. Сильнее и ужаснее их, наверное, один лишь Али.
– Срочно узнай всё, что только можно,– быстро заговорил Хумим-паша, не дав даже слететь с губ визиря почтительному приветствию,– о корабле “Дукат” из Англии. Вышел недавно из Мадраса. Пятьсот человек на двух кораблях пытались его захватить. Уцелело их, как говорят, пятнадцать. Трое из них сейчас ползают, как собаки, по тавернам в английской фактории здесь, в Багдаде. То же может быть и в Басре. Любые новости сообщай сразу, даже ночью. Всё.
– Всё! – передразнил за стеной Ашотик. – Всё!
Очень умная мысль – визиря для особых поручений посылать нюхать следы давно ушедшего корабля. И не бесценный, с сапфирами, мундштук обеспокоил вали, и даже не флакон с ядом (а вот уж Ашотик-то его не упустит, нет), – а какая-то дурацкая сказка про пятьсот беспомощных пиратов и заговорённый корабль. Ну да, близнецы приносят удачу – это известно всем. Но эти-то, что на “Дукате” – они уже где-нибудь возле Алжира, если только их не перехватили испанцы, или французы, или дикие пираты, или шторм, или корабельный бунт, или пожар… Но, как бы то ни было, ладно. Вали сошёл с ума? Очень хорошо. Или он умнее всех прочих? Тоже неплохо. Присядет-ка Ашотик, покушает после такого волнения, да подумает – в чём здесь загадка, что такое задумал Хумим-паша, наместник султана, воин и мудрец, великий вали Багдада, ишак надутый.
ОБОРОТНИ
Начало лета 1766 года. Британия. Люгр и его окрестности
Четверо всадников въезжали в пригород. Хотя пригород в их случае – слишком громкое слово. Маленький проём в стене сосен, ныряющая в него дорога да будка караульного солдата у крайнего дерева. А за деревьями, сразу – уже было слышно – начинался город. Голоса перекрикивающих друг друга торговок на рыночной площади, скрип тележного колеса. Совсем где-то рядом ударил колокол.
– Люгр, – сказал ехавший впереди всадник.
Вот он был великолепен. Отпущенные и как бы потёкшие вниз плечи, чуть поданная назад спина, вытянутые на длину ноги стремена – на французский манер. Осанка бывалого, опытного воина. Лицо же – безусловно, аристократа. Массивный и идеально прямой нос, плоские скулы, правильный, неширокий, выступающий вперёд подбородок. Спокойные, умные глаза. Гордый, несколькими штрихами рубленый рот. Рыцарь!
– Люгр, – сказал он, и с губ его слетело облачко дорожной пыли.
– Большой город? – отозвался сзади мальчишеский голос.
Их было двое, ехавших сзади, – по виду подростки, но подростки явно уже вчерашние: высокие, крепкие.
– Если ехать нашим шагом, – рыцарь легко развернул в седле тяжёлое тело, – минут через десять-двенадцать выедем с другой стороны. Сейчас будет рынок, сразу за площадью – церковь, дома, караульная башня, потом снова дома, да, дом аптекаря, знатный аптекарь в Люгре, в самом конце – трактир. Так. Потом мельница с колесом, дом мельника… Всё. Выезд.
Уж конечно, его длинный и учтивый ответ не предназначался задавшему вопрос юнцу. Отвечающий обращался к ехавшему в середине монаху в грубом плаще. Скрытая под бесформенными складками невеликая фигура. Выпрямленные руки упираются в луку седла, низко свесившаяся на грудь голова. Лицо совершенно скрыто спадающим клином капюшона. Можно было подумать, что монах спит, но руки его, опираясь основанием ладоней в седло, держали нитку потемневших от времени чёток, и пальцы время от времени перебрасывали справа налево не чётку даже, а коротенький тихий щелчок. Он не сделал ни одного явственного движения, но смотрящий на него всадник вдруг кивнул, привстал на стременах и бросил задним:
– Обедаем в трактире!
Немедленно один из подростков ткнул другого в бок и прошипел радостно:
– Проспорила!
Искра досады в васильково-синих девичьих глазах, невидимое почти движеньице вскидываемой вверх руки, удар шпорами – лошадь всадницы прянула вперёд. Но после движеньица остался в воздухе след – две желтоватые пчёлки. Они высоко взметнулись, зависли на миг – и попадали вниз. Оставшийся в одиночестве хихикнул, вытянул руку и очень ловко поймал пчёлок в ладонь. Не на пенсы и шиллинги шёл спор. Две золотые гинеи лежали в ладони мальчишки. Столько может скопить портовый грузчик года за полтора тяжкой работы.
Девушка же пронеслась мимо монаха, обогнала громадного вороного коня рыцаря и на ходу выхватила из руки приготовленные было им дорожные бумаги. Швырнув их себе в лицо, всадница подхватила освободившимися руками поводья и, вильнув, осадила лошадь у серой караульной будки. И тут же повернула к спутникам задорное личико, украшенное оскалом ровных, крепких, очень белых зубов, в которых трепетали краешки крепко закушенных бумаг.
– А у-ихо-о! – крикнула она подъезжающим спутникам, что, если бы не было бумаг в зубах, прозвучало бы как “а тут никого!”.
Дёрнула поводья, скрутила бумаги в трубку и, взмахнув, крепко шмякнула их в протянутую руку рыцаря. Тёплая, добрая искорка снисходительности промелькнула в его глазах. Бумаги исчезли на груди. Вороной жеребец ни на миг не сбоил шага. А белозубая егоза, попридержав лошадь, подобралась к монаху и, мгновенно истребив в себе легкомысленность и игривость, с чистым, спокойным лицом произнесла:
– Прошу прощения, патер. Поскакать, заказать для вас что-нибудь или пообедаем тем, что будет?
Спрашиваемый чуть повернул в её сторону капюшон, рука с иссохшей старческой кожей на секунду оторвалась от чёток и легла на узкую девичью кисть, крепко сжимающую поводья. По-видимому, это означало “нет”, так как девушка, кивнув, чуть отстала и присоединилась к юному спутнику. Он, всё ещё улыбаясь довольной плутовской улыбкой, дразня, показал ей монеты. Девушка выпрямила спину, надменно поджала губы и стала смотреть на него, как будто жалея, даже снисходительно, и даже брезгливо. Так они поравнялись с пустующей будкой, и тут она, вынув ещё две гинеи, привстала в седле и небрежно швырнула их в чернеющий дверной проём. В молчании поехали дальше, причём в натянутой уже улыбке её спутника явно убавилось задора.