Остров Локк
Шрифт:
– Большой капитанский коктейль.
– Коктейль? Пить, что ли?
– Нет, не пить. Смотрите, мистер Том, смотрите. Вот уж не ожидал!
К столу тем временем протягивались руки и на него смачно, хлёстко, как карты во время игры, шлёпались мягкие связки.
– Для матроса табак, – продолжал быстрым шёпотом взволнованный Стоун, – главный предмет в жизни, ценнее денег. Если плавание затягивается и табак выходит весь, то курят даже чай, даже морскую траву из матрацев… И у каждого моряка свой излюбленный сорт. Смотрите, на столе сейчас – Кнастер, Вирджинский, Свицент… Что это там ещё? О, Петум-оптимум. Так, это Жандармский, Порто-Рико, Три Короля, Штадтлендер, Веринос, Ланд-табак… Крюлль! Батавия!
Хлестали и шлёпали по столу пачки. Желтоватый, коричневый, серый, чёрный. Обандероленный, сшитый, скрученный, ординарный и в кульках, в свёртках и свинцовых банках. Человек с ножом хватал всё подряд и, блескуче сверкая лезвием и дробно стуча, сёк и рубил листья в тоненькую лапшу. Нарубленные кучки сметались в стоящий тут же на лавке бочонок. Притащили из камбуза сушёный чернослив. С вялых, сморщенных плодов срезали тоненькие стружки кожицы и тоже бросали в бочонок.
– А сливы зачем? – спросил я у Стоуна.
– Не только сливы. Что-то там будет ещё, имбирь, сушёная магнолия… Не это замечательно. Замечательна редкость события. Большой капитанский коктейль замешивается только тогда, когда один человек спасает команду от верной смерти, и когда нет при этом ни одного погибшего, и когда человек этот – капитан. Причём если с общим мнением не согласен и не участвует хотя бы один матрос – коктейль не заводится.
– А если кто-то не курит или просто нет табака?
– Всё, что имеет, продаст или займёт денег, и купит у других.
Я незаметно повернулся к Бэнсону.
– Бэн, возьми Бариля и притащите сюда бочку самого лучшего рома или джина, из дорогих, превосходных. Большую, лишь бы в дверь пролезла.
Отстучал нож, умолк оживлённый ропот. Мне поднесли и отдали в руки толстый, с пронзительным клубом ароматов, наполненный бурой лапшою бочонок.
– Виват капитану Томасу! – прозвучал торжественный голос.
– Виват славной команде! – дрогнувшим голосом ответствовал я и, настукав пяткой внизу за собой дерево, обошёл, не поворачиваясь, и открыл стоявшую за спиной бочку.
– Бочка за бочку, – громко сказал. – И жаль, что моё подношение не такое большое, как ваше.
Затем, перехватив бочонок одной рукой, отсалютовал и вышел. А в спину мне прогремело троекратное “виват!”.
А через два дня мы были уже у Локка.
Нох, милый, старый Нох встретил нас важной физиономией шерифа и квартирьера, но уже через миг не выдержал, расхохотался и бросился обниматься. Даниэль приготовил рыбу, куриный суп, фрукты. Мы с Давидом и Клаусом осмотрели остров, устроили наших ловцов жемчуга, потом отправились на остров Корвин, взглянуть на поля и фруктовые деревья.
– Райское место, райское – восторгался Клаус. – Вы не забудете про холст и краски, мистер Том?
– Конечно же, не забуду.
А один из вечеров я выделил особо. Нарезав большими кусками толстую, только что пойманную рыбу, я сложил её в котелок, прихватил хлеба, соли, вина и специй и поднялся на вершину скалы. Не один. Позвал с собой Оллиройса. Не давал мне покоя тот гневный окрик, которым я наградил перестаравшегося канонира на залитой пиратской кровью палубе, при абордаже.
Пыхтя, обливаясь потом, мы вскарабкались наверх. Опустив на камни вязанку дров, канонир принялся торопливо готовить костёр. Он прятал глаза, пальцы его дрожали. (Конечно, свою незадачливость он помнил и понимал.) Я же добродушно и весело принялся болтать о какой-то ерунде, полил воды на руки, занялся рыбой. Огонь горел, шипели и потрескивали сучья, накапливалась горка раскалённых углей. Мы нанизывали на прутья куски посоленной, обваленной в муке и специях рыбы, скрипя по стеклу, вытягивали из бутылок тугие пробки (они громко и сочно хлопали, вылетая), но мучительное напряжение – я видел – не покидало бедного Оллиройса. Но он всё-таки выдержал. Выдержал, не заговорил о том, что знали и помнили мы оба, и о чём уместнее всего было помолчать.
Нависли над углями и зашипели копьеца с рыбой, забулькало, переливаясь в бокалы, вино. Разместился между нами незатейливый стол; прилетал ветер и шевелил прижатые хлебом зелёные пёрышки лука. Коричнево-розовые, снятые с прутьев, прожаренные куски шипели и щёлкали подле тёмной зелени винных бутылок. Чернело рядом выжженное пятно нашего старого угольного костра. В позолоте бокалов искрилось закатное солнце.
Приголубив вторую бутылку, мы стали смеяться, вспоминать былые опасности и тревоги, и напоследок, уже в сумерках, проникновенно и медленно спели на два голоса “Крикнет птица в ночи…”
И мы спустились в лагерь, осторожно карабкаясь по камням и поддерживая друг друга, так и не произнеся ни слова о том, что нас до сих пор тяготило, но, некоторым образом, сказав всё.
Наступил назначенный день. Затопали вокруг шпиля матросы, подняли, прогрохотав цепью, якорь. Остров поплыл мимо борта. Я стёр с глаза слезу. Вздохнул. Домой, Томас, домой!
БРИСТОЛЬ
Утром двадцать девятого августа тысяча семьсот шестьдесят шестого года “Африка” и “Дукат”, пользуясь попутным ветром, поднялись по реке и вошли в Бристольскую гавань. Было прохладно.
Дом! Милый дом! Что могло быть чудеснее в эту минуту! Что могло бы принести мне большую радость!
Отдав необходимые распоряжения, мы сошли на берег. Здесь пришлось разделиться на две группы. Давид с сыновьями спешил увидеть свой дом и родственников, мне же не терпелось в мой подвал, к старому плотнику. Да жив ли он?
Ах, Том, какой же ты ещё мальчишка. Подошла, встала рядом, опустила глаза Эвелин.
– Думайте обо мне, что хотите, мистер Том, – с отчаянной решимостью произнесла она. – Я поеду с вами.
– За что же мне столько счастья? – тихо и отчётливо произнёс я, задрожав.
Мы посмотрели друг другу в глаза, с нежностью, с болью. Улыбнулись. Давид подошёл, положил ладони нам на плечи.
– Как я понимаю, у нас будут сразу две свадьбы? – покивал, улыбаясь, добавил: – Завтра ждите нас к себе!
Мы расстались.
Наняв две повозки, вместе с Биглями, и бывшим шерифом Нохом, и Бэнсоном с Алис, и Эвелин, я двинулся к дому. Но только, как ни велико было нетерпение, двинулся окружным путём. Спустя полчаса соскочил с повозки, забежал в закопчённую, такую знакомую кузню.