Остров метелей
Шрифт:
21 сентября 1926 года. Легкий туман. Выходим в Обратный путь. Ориентируемся по компасу. Если туман не разойдется хоть на время, мы можем сбиться с пути и не попасть на перевал. Ливни совершенно размыли тундру. На каждой ноге не менее пяти фунтов глины. Но идем мы все-таки быстрее, чем сюда, так как наши мешки стали значительно легче. К обеду туман рассеялся, показалось солнце. Определили перевал, на душе стало спокойнее. Дорога легче, на тундре стоит вода, и идти по ней не так тяжело, как по размякшей глине.
Тундра ожила. Часто встречаются полярные совы, иногда под ногами, раздается мышиный писк, но моих спутников больше всего привлекают песцы. Они еще не ^вылиняли, и старая шерсть клочьями висит на боках. Сейчас после непогоды они отсыпаются на пригретых солнцем бугорках. Иногда нам удается к ним приблизиться. Но, как видно, слух у них отличный: стоит подойти на расстояние 20–30 метров — и зверь просыпается, некоторое время скорее с недоумением, чем с испугом, смотрит на невиданных пришельцев, потом, словно подхваченный ветром, мчится десяток — другой метров и снова останавливается посмотреть на диковинных зверей, и так пока не скроется из вида. Иные спугнутые зверьки несутся как будто с твердым намерением скрыться совсем. Но стоит свистнуть — они останавливаются как вкопанные и с любопытством смотрят на нас, а потом, часто-часто останавливаясь и продолжая наблюдать, начинают описывать около нас круги.
Мы пытаемся охотиться на сов, но эти на вид неподвижные как изваяния птицы настолько осторожны, что не подпускают к себе даже на выстрел.
К 6 часам вечера мы подходим к горам. Палатку разбиваем под живописным камнем, поднявшимся со дна пади на высоту двух саженей.
На ужин банка мясных консервов на всех и по две галеты на человека.
22 сентября 1926 года. Снова туман, сменяющийся мелким дождем. Таян и Скурихин проснулись первыми и вскипятили чай. Я встаю без торбасов, в одних чижах, последним пью чай. К чаю, как и вчера на ужин, бутерброд из двух галет и тонкого слоя консервированного мяса.
Поев, мы, как всегда, выкуриваем трубку. Кивъяна вышел из палатки и мгновенно влетел обратно. Мы ничего не можем понять — стремительность не свойственна этому великану.
— Суфлювок (винчестер)! Медведь!
Теперь все понятно. Палатка мгновенно опустела.
На другой стороне ручья, метрах в 30 от нас, шел белый медведь. Суматоха и щелканье затворов привлекли внимание зверя. Он остановился, посмотрел в нашу сторону и, как видно, не считая нас достойными внимания, спокойно зашагал дальше. Но пять пуль уже впились в тело зверя, и через мгновение он лежал мертвым. Это был двухгодовалый самец. Первой нашей мыслью было: «Наварим мяса!»
Когда с медведя начали снимать шкуру, возникло неожиданное осложнение. Скурихин хотел вырезать у убитого зверя гортань и язык, а Кивъяна резко запротестовал. Он имел на это право: по Обычаю эскимосов и береговых чукчей, медведь принадлежит тому, кто его первый увидел, а не тому, кто его убил. Скурихин стал уговаривать Кивъяну, но эскимос ничего не хотел слушать и горячился. Пришлось мне вмешаться, чтобы помирить их. Дело в том, что эскимосы, убивая медведя, обязательно привозят его голову домой, где убитому воздаются почести. В старину голову отрезали, а потом, после пятидневного празднества, пришивали «лицо» медведя к его шкуре. Однако для сбыта такой способ не годился, поскольку шкура обесценивалась. Тогда в старый обычай внесли коррективы, и теперь шкуру снимают не отделяя ее от головы, а после праздника обдирают череп.
Мы досыта наелись вкусного, сочного мяса. И через час, нагрузив мешки добычей, бодро двинулись дальше. Шкуру нес Кивъяна. Ручей на перевале превратился в речку, и нам пришлось брести по воде против течения. Обед сварили за перевалом, на месте первой остановки после выхода из колонии. Мясо съели полусырым, так как керосин в примусе кончился.
Туман начал быстро рассеиваться, но через час стал, плотнее прежнего. На дне балок ручьи, которые мы раньше спокойно переходили, превратились в настоящие потоки. В некоторых местах они разлились на 30–50 метров, достигая глубины полутора метров и заполняя все дно балок. Перебираемся через них с трудом, течение настолько быстрое что мы еле держимся на ногах, коченеющих от холода. Кажется, весь остров, как губка, пропитался водой и больше принять ее не может. В какую сторону ни пойти — всюду вода- будь то склон или ровная возвышенность — все равно вода по щиколотку. Нет ни одного сухого местечка, где бы можно было присесть и отдохнуть. Изнемогая под ношей вспотевшие, в совершенно промокшей обуви, мы садимся прямо в воду, чтобы хоть на пять минут дать отдых ногам и плечам.
Только к вечеру я понял, что желание сократить путь — мы шли от перевала прямо на юг — привело к тому, что мы вовремя не свернули к юго-востоку, и теперь в тумане втягиваемся по отлогим скатам в горную цепь.
Изменяю направление.
К 6 часам вечера туман еще более сгущается, видимость — менее 50 метров. Разбиваем палатку, съедаем по последней галете и, мокрые, обессилевшие, ложимся спать.
23 сентября 1926 года. Выходим натощак. Скурихин решает идти через горы, прямо на колонию. Эскимосы, истощенные и усталые, еле передвигают ноги. Етуи начинает отставать. Я считаю, что лучше сделать лишних 5–6 километров по ровной дороге, чем углубляться в горы. Все чаще и чаще мы останавливаемся для отдыха. Если раньше, чувствуя необходимость передохнуть, мы предлагали «перекурить», то теперь прямо говорим: «Отдыхай» — ив изнеможении уже не опускаемся, а прямо падаем на мокрую землю. Скоро остановки приходится делать через каждые 300–500 метров.
Незаметно для спутников я сознательно уклоняюсь к востоку, где, по моим расчетам, ближе море, а следовательно, есть плавник, чтобы разжечь огонь, сварить мясо и обсушиться. Боюсь, что Етуи и, пожалуй, Кивъяна со своим медведем скоро не смогут идти.
Около часу дня туман рассеялся, и в нескольких километрах мы увидели море. Люди сразу повеселели. Я рассчитал правильно: мы вышли к бухте Роджерс.
Поселок уже виден, но силы нам окончательно изменяют, чувствуем, что мы не в состоянии до него дойти.
Собираем на берегу плавник и варим мясо.
Около кошки видна байдара. Даем несколько выстрелов. Через сорок минут подъезжают доктор и Павлов. Все мы, кроме Кивъяны, на правах Пассажиров забираемся в байдару. Кивъяна идет пешком: сесть «с гостем» (медведем) в чужую байдару — значит оказать «гостю» неуважение, оскорбление, за которое можно ждать возмездия.
Эскимосы говорят: мы не убиваем медведя, мы берем у него только мясо и снимаем с него шубу. Душа медведя уходит во льды, там она наращивает новое мясо и новую шубу и опять становится медведем. Поэтому, убивая медведя, охотник старается быть гостеприимным хозяином, надеясь, что душа медведя вспомнит оказанный ей хороший прием и с новым мясом ив новой шубе вернется к охотнику.
У входа в ярангу зажигают небольшой костер из мхов. Голову торжественно вносят в ярангу, кладут на почетное место возле лампы и украшают бусами; перед ней раскладывают яства: лепешки из муки, сахар, чай, табак. Пять суток охотник не выходит из яранги. Он ублажает своего медведя: поет песни, бьет в бубен, танцует.
Узнав об этом обычае, я сильно обеспокоился. Нам предстояло заготовлять много мяса, а если каждый охотник после удачной охоты будет пять суток занимать своего медведя песнями и плясками, то это тяжело ударит по быту нашего маленького поселения. Я решил убедить эскимосов в необходимости отказаться от ритуала. Однако эскимосы и слушать об этом не хотели. Они говорили, что это обычай их предков и нарушать его — значит идти против всех законов и навлекать на себя недовольство злых духов.