Остров метелей
Шрифт:
Выправив нарту и еще раз перевернувшись на косогоре, я направил Черта вниз и мгновенно слетел на дно пади. Все остальные спустились благополучно.
Вот почему сегодня так весело в нашей палатке. Мы уже все забрались в мешки, как вдруг Кивъяна еще раз прыснул, а за ним и все другие. Сквозь хохот слышен голос Старцева: «А я думал, ты полетишь…»
Глава VIII
Болезнь. — Сочувствие эскимосов. — Последние дни 1926 года. — Зарево. — Цинга. — Эскимосские сказки
27 ноября я собирался выехать в бухту Сомнительную — проверить результаты охоты Пали и Анъялыка, но поднявшаяся пурга задержала меня. Целый день чувствовал себя скверно, работа не клеилась. Вечером поднялась температура до 37,6°.
На следующее утро меня разбудил Павлов, который должен был ехать со мной. Я сказал, чтобы он собирался, хотел подняться с. постели и не смог: руки и ноги одеревенели, потеряли чувствительность. Термометр показал 38,4°.
Поездку пришлось отменить.
У меня началось острое воспаление почек.
Всю первую половину декабря стояла жестокая погода. Господствовали северные' ветры, почти непрерывно пуржило. Держались сильные морозы. В полубреду я прислушивался к завываниям вьюги, к грохоту крыши, вою собак и гадал, сумеет мой организм побороть болезнь или нет.
Страха смерти я не ощущал. Смерть представлялась таким же нормальным явлением, как постоянный сумрак за стенами дома, занесенные снегом окна, как бесконечные завывания вьюги и собак.
Иногда мне грезились, большие города, яркие цветы, свежая зелень. В бреду я встречался с друзьями, оставленными на материке. Но это не обостряло желания жить.
…Эскимосы навещали меня. Чаще других приходил Иерок. Он говорил: «Плохо компани. Умирай не надо. Скоро нанук [17] придет — стреляй надо».
Аналько просил, чтобы с материка ему прислали недорогие часы. Потом, видимо, желая подбодрить меня, объяснял на своем русско-английско-эскимосском диалекте, что при переезде на северную сторону острова оставит мне свою маленькую байдарку. «Утка стреляй будешь», — закончил он свою речь, которую я понимал с трудом.
17
Нанук — по-эскимосски медведь.
Приехал навестить меня из Сомнительной и Анъялык. Он говорил: «Я шибко боится. Умилык умирай — как наша живи? Не могу умирай».
Потом попросил у меня карандаш и собаку.
Другие эскимосы смотрели на меня и качали головой: «Сыг'лыг'ук', сыг'лыг'ук'» (Плохо, плохо).
Эти простодушные люди, с их шитой белыми нитками хитринкой и вместе с тем с детской искренностью, давно утраченной в цивилизованном обществе, своеобразно выражавшие свое доброе отношение, связывали меня с жизнью больше, чем что-либо другое.
За четыре месяца я не только привык к ним — як ним привязался. Оставить их в этой суровой обстановке, оторванной от мира, с людьми, на которых по тем или иным причинам нельзя было положиться, я просто не мог. Они-то и держали меня в жизни, словно корни, и я судорожно за нее цеплялся.
13 декабря закутанного в меха и одеяла меня вывели на улицу. Ноги подкашивались, и я не мог идти без поддержки.
За время моей болезни вокруг дома намело огромные сугробы, сам дом занесло до крыши. Антенна нашего горе-радиоприемника сорвана. У склада крыша содрана на четверть.
Я заболел в самом начале полярной ночи и еще не видел ее. Сейчас день, то есть сумерки, продолжается около двух: часов, потом сумерки переходят в ночь. Снег серый, вернее, пепельно-серый. Эти тона — господствующие для всего» ландшафта. Даже небо пепельно-серое. Только на юге горит узкая полоска бледно-розовой зари, выше переходящая в нежные фосфорические бледно-малиновые тона.
Через три дня после меня слег и Павлов. У него что-то неладное с сердцем и, кроме того, простуда. Заботу о собаках взяли на себя Иерок и Таян.
Выхожу из дома на десять — пятнадцать минут и снова ложусь в постель. Боли то утихают, то снова возобновляются. Лежать так надоело. Если бы хоть маленький просвет, хоть сколько-нибудь заметное облегчение, я бы тут же умчался на собаках.
Эскимосы продолжают меня проведывать. Вчера пришли Аналько и Тагъю. Разговор долго вертелся вокруг охоты и предполагаемого переселения на север.
Последнее время, о чем бы ни шла речь, люди всегда заговаривали об узкой бледно-розовой полоске на юге, о солнце, спрятавшемся за горизонтом.
— Почему же не видно солнца? — спросил я у Аналько.
— Зимой солнце далеко уходит в сторону от земли, — ответил он. — Поэтому в Чаплине зимой оно видно очень низко. А так как мы сейчас находимся на острове, а южнее нас лежит земля, то эта земля и закрывает солнце. Не будь этой земли, у нас сейчас было бы солнце.
22 декабря 1926 года. Сегодня я уже чувствую себя лучше. Днем начали обкладку дома снегом. Рассвирипевшие в первой половине декабря морозы дают себя чувствовать и в помещении. Тепло только в моей комнате. Стены хорошо проконопачены, да их до крыши еще занесло огромными сугробами, так что любой мороз не страшен.
В комнате Павлова стены обледенели, у Савенко и на кухне к утру температура падает до 1°.
Чем дальше, тем морозы будут, вероятно, сильнее, поэтому я и собрал сегодня людей и начал обкладку дома.
Снег ломается глыбами. После обработки получаются огромные кирпичи. Некоторые из них можно поднять только втроем. Время от времени работу приходится Прекращать. Начинается пурга и разгоняет людей по ярангам.
В 9 часов вечера я укутался в меха и вышел прогуляться. Постель и комната нестерпимо надоели, и как только мне становится полегче, я стараюсь улизнуть из помещения. Доктор ворчит на меня. Я соглашаюсь, что поступаю опрометчиво, но я не привык к длительному пребыванию в помещении и просто не нахожу себе места.