Остров Надежды

Первенцев Аркадий Алексеевич

— Знаю, знаю, — с улыбкой подтвердил Куприянов, — потому и прошу рассказать о сухопутном театре, о Тонкинском заливе, режиме судоходных рек, если только…

Ушаков перебил его вопросом:

— Откуда вы узнали, что я был во Вьетнаме?

— Откуда? Во-первых, писали, во-вторых, по объективке…

— Какой?

— Ну, на вас-то у меня имеется объективка, как вы думаете?

— Не думал, потому и спросил, — Ушаков ткнул пальцем в листки тезисов: — В течениях я не разбираюсь…

— Извините, — Куприянов заглянул через плечо, — попало случайно. А вот Австралию не забудьте, посвежее, поярче нам

надо ее подать. Хотя до нее еще далеконько, а надо… На свободе разберитесь, Дмитрий Ильич, не напрягайте зрения.

— Что ж, оставьте. — Ушаков положил бумаги на столик, предложил карамельки. — А молодежь-то на именинах разошлась.

Куприянов заулыбался, возникли ямочки на щеках, и лицо посветлело. Серые глаза глядели в упор, пытливо — им вроде было не до смеха.

— У молодежи разрядка, — сказал он, — нервы были натянуты. Сколько угодно расхваливайте льды, а на чистой водице у каждого с горба по полтонне свалилось. К тому же иной раз кое в ком из нас вольно или невольно, а заводится этакая закавыка, ну, как бы вам уточнить, нечто лермонтовское. Что, не так? — Куприянов придвинулся ближе, зацепил со столика еще конфетку. — Я бы не прочь поспорить с Печориным из нашей среды. С Печориным в лучших его качествах, а не купринским Ромашовым. Не представляю нашего офицера в калошах на станционном перроне с неутоленной жаждой к проносящейся мимо чужой, искристой жизни. Вы не согласны со мною?

— Почему вам так показалось?

— Действуют электротоки. — Куприянов самодовольно крякнул. — Не забывайте, я-то — политработник. Для меня главное не в словах, не в прямых возражениях, мимика для меня и то важна, милейший Дмитрий Ильич.

— Если так, вы не ошиблись, — согласился Ушаков. — На мой взгляд, все от возраста, от числа перенесенных ударов. Вначале Печорин, а потом чешую ободрали — и откуда ни возьмись Ромашов…

— Вы Юрия имеете в виду?

— Вы меня не допрашивайте, — попросил Ушаков, — я нахожусь в этой каюте не соглядатаем… — По-прежнему зудело в ушах, то слабее, то сильнее, сверчки продолжали свое. Сорок лет, учитывая его здоровье, и впрямь многовато даже для такой фешенебельной субмарины. Куприянов пробовал оправдаться, загладить неприятное впечатление, доказать, что у Лезгинцева имеются основания для мутного пессимизма, однако чешуя у него еще целая и крепкая, пока он плавает в океанах. Если же на песок его вытащат, тогда дело другое…

17

В небольшом мирке атомной субмарины текла своя размеренная жизнь. И как бы ни всемогущи были автоматы, все же экипажу приходилось вести счисление, следить за внешними шумами, наблюдать за турбинами, реакторами, парогенераторами, держать наготове ракеты и торпеды, перекладывать рули, наполнять и осушать цистерны, добывать воздух, вести дозиметрическое наблюдение, варить пищу, выпекать хлеб, сбрасывать отходы и нечистоты и еще делать многое другое.

На корабле велась партийная и комсомольская работа, выпускались радиогазета, боевые листки, «молнии», шло соревнование, читались лекции, писались научные работы, исследовались особенности океанов по маршруту, подготавливались заочники, боролись за звание отличников, вывешивались приказы, стучала машинка в канцелярии, велись занятия по специальностям, объявлялись учебные боевые тревоги…

Сама служба была предельно понятна, и изучить ее повседневный ход не представляло особого труда. Звонки приказывали вставать, через четверть часа после побудки заниматься гимнастикой, умываться, завтракать, начинать малую или большую приборку, готовиться смене на вахту, обедать… В отличие от надводных кораблей соответствующего класса здесь не было караульной службы, не играли оркестры, дудки не трубили захождение, не поднимали и не спускали флага, не могло быть процедуры с увольнением на берег, не стирали белье, не отдавали чести проходящим кораблям, не встречали и не провожали начальствующих лиц и инспекций, не производили салютов…

Мир внутренних взаимоотношений на лодке был сложнее, чем на земле, и проникнуть в него было труднее. Могло показаться, что здесь люди более замкнуты, каждый как бы притаился в самом себе и отдал себя только тому внешнему, приказному, обязательному, что было центральной задачей жизнедеятельности на период автономного плавания. Несправедливо было бы упрекать людей корабля за скрытность. По-видимому, тот же Трофименко из торпедного отсека более откровенно говорил с Емельяновым или Амировым, нежели с русским Ушаковым. Донцов наверняка скорее находил общий язык со своими товарищами — татарином Муратовым или с Бердянисом, чем, предположим, со штурманом Стучко-Стучковским… Многие острые вопросы здесь утрачивали свою значительность, сузились горизонты, и, если оценивать субъективно, притупились чувства. Чем это объяснить? Возможно, тем, что отсутствовали внешние раздражители, посторонние контакты…

На корабле не было наложено ни одного взыскания, и не потому, что на те или иные проступки условились смотреть сквозь пальцы. Просто повысилась ответственность каждого. И вопросы долга, чести не приобретали дискуссионного характера. Раздумывая над «вопросником», в свое время предложенным им Волошину, Дмитрий Ильич теперь находил ответы без посторонней помощи. «Случаи аморального поведения, трусости и еще что?» Наряду с техникой биологической защиты, «изготовления» атмосферы и ее регенерации заранее подготавливался и человек, который приучался к тому, чтобы без надрыва идти по граням жизни и смерти, проверять в деле свои личные качества и приспосабливать их к достижению общего успеха, чтобы не превратить порученную им технику в груду железного лома.

Напрашивался вопрос: не диктуются ли моральные категории принудительными обстоятельствами? То есть я должен вести себя так, а не иначе, от моего поведения, именно такого, зависит моя судьба. Поэтому я обязан подавить в себе дурные качества и использовать только полезные. В любой ячейке советского общества нормы поведения обязательны (вплоть до применения кары), чтобы сохранить нормальные устои общественной жизни…

Условимся: трусов нет. Тогда спросим: а чувство страха? И на этот вопрос прямолинейно ответят: нет! Доводы столь же прямы — надежная техника в умелых руках. Прививается твердая уверенность: «ушел — обязательно вернешься». Естественно, разговор идет о мирном времени. Обратимся к скрытым элементам страха. На атомных кораблях они, эти элементы страха, связаны с возможностью облучения. Радиационный враг полностью изолирован. В нормальной обстановке опасность исключена.