Остров Надежды
Шрифт:
А дальше все по-прежнему в рубке. Мичман Снежилин никогда не откажет во внимании, усадит гостя на низкий стульчик, расскажет о работе своего «цеха».
Ребята ходили в разные широты и накопили коллекцию «песен моря», записанную Альгизом Бердянисом на магнитофоне.
— Мы разрушаем устоявшиеся предрассудки, — степенно объясняет Бердянис. — Выслушав разговоры рыб, вы впредь никогда не назовете их немыми.
На столике — портативный магнитофон. Песня дельфинов записана в Средиземном море. «Голоса» атлантической сельди.
— Послушайте,
Вот другая, грубая песня — трубный звук винтов военных кораблей, близкий распев гидролокаторов.
— Нас нащупали, хотели засечь, — говорит Снежилин. У него крепнет подбородок, жестче становятся скулы, мягкое выражение полностью смывается с его лица. — Корсары хотели нам что-то подстроить.
— Это было у Азорских, — Бердянис снимает валик, читает титул, — мы ловко их окрутили. — Теперь не только у Бердяниса, но и у мичмана появляется улыбка. — Сейчас мы послушаем другую. — Бердянис наклоняется к ярко-желтому ящичку, бережно высвобождает из картонного футляра ленту, заправляет на аппарате и, подняв палец, просит о внимании. — Это в районе Антарктики. В самом начале наш китобой, матка, а вот закрутились гарпунные суда.
У Бердяниса узкая талия, сутулая длинная спина и короткий затылок. Он слушает, почему-то прикрыв ладонями уши, локти на коленях, глаза полузакрыты, дыхание сдержанное, весь — внимание. Он тихо вышептывает:
— Прошли кашалоты… а это тунцы… акулы… винты авианосца. Густо по накату звуков, почти фуги Баха…
Донцов подзывает Снежилина. Бердянис выключает магнитофон. Мичман склоняется возле Донцова, их плечи — вплотную. Ушаков кивает Бердянису, выходит и сразу окунается в особую атмосферу центрального поста.
Вахтенным офицером Акулов, в спецовке с погонами. Картушка гирокомпаса строго на юге. Стрелка указателя скорости приближается к максимальной. Акулов понимающе ловит взгляд Ушакова.
— Мы проковырялись в Беринговом. Нагоняем. По-видимому, скоро нагоним.
— Значит, идем хорошо?
— Хорошо! Одно удовольствие нести вахту.
— Где командир?
— Отдыхает. Подо льдами ему пришлось основательно… — Акулов потер нос ладошкой, весело подмигнул глазом: — Всем пришлось. Я и то скинул трешку.
— Неужели три килограмма? — Ушаков внимательно оглядел коренастую фигуру Акулова. — Признаться, никогда бы не подумал.
— Еще бы такую недельку — и продевай, как нитку в иголку.
— Впереди вам предстоит?..
— Предстоит. — Акулов отдал команду в машинное. — За свой ракетный я спокоен, Дмитрий Ильич. Отстреляемся ловко.
— Так уж и спокоен? — подзадорил его Ушаков.
— Не будем искушать судьбу, — строго согласился Акулов, — скажем гоп, когда перескочим.
18
Партийные собрания обычно проходили в кают-компании, но теперь оно было перенесено в первый отсек. Здесь, сразу после водонепроницаемой переборки, была площадка. Внизу, спиной к заряженным торпедным аппаратам, в тесноте, да не в обиде разместилось не менее тридцати человек.
На площадке устанавливался столик и такие же раскладушки-стулья из тонких алюминиевых трубок с сиденьями из парусины. Президиум из трех человек, избранный в течение двух минут, усаживался значительно дольше под веселое оживление «зала»: массивный Стучко-Стучковский занял вдвое больше места, чем полагалось председателю собрания, стеснив двух остальных членов президиума — Мовсесяна и Снежилина.
Начали с приема в партию Донцова. Все, как обычно. Секретарь партийного бюро зачитал заявление, объявил фамилии рекомендующих, попросил рассказать биографию. Необычным было остальное — отсек, место, занесенное в протокол с точным указанием координат (постарался штурман), вся обстановка собрания в глубине Тихого океана, куда закинуло этого рабочего паренька, пытавшегося выкроить что-то связное из своей биографии, а ее и всей-то на полстранички.
Донцов закончил, помял пальцы, ощупав их один за другим. На вспотевшем лице появилась виноватая улыбка. Ему нечего было о себе рассказать. Конечно, если покопаться поглубже, проникнуть в его мысли, узнать все, что продумывалось им после вахт на своем губчатом матраце, немало бы возникло проблем.
— Все, что ли, товарищ Донцов? — спросил Стучко-Стучковский.
— Кажется, все… — Донцов полуоборачивается к Снежилину, ловит его ободряющий кивок и продолжает с волнением, глядя строгими глазами туда, вниз, на товарищей, хорошо знакомых ему: — Мне подсказали — надо говорить все. Если утаишь — будешь носить в себе, выскажешься вслух — организация разделит твои заботы…
— Правильно говорили, — ободрил его Куприянов.
— Не знаю, куда его занесет, — буркнул Ушакову Лезгинцев, — парень-то он диковатый…
Донцов сбивчиво начинает с того самого отцовского коробка с медалями и, постепенно овладевая речью, рассказывает об «игрушках».
— Товарищ Донцов, это к делу не относится, — не выдерживает Мовсесян.
Донцов выжидает конца запальчивых не то советов, не то упреков.
— Продолжайте, товарищ Донцов. — Волошин с явным неодобрением обращается к парторгу: — Вы, товарищ Мовсесян, не хотите, что ли, делить его заботы?
С рассказом о медалях Донцов обращается к Волошину: говорит угрюмо, будто сердится. Он намерен все выяснить, все высказать, чтобы не осталось в прошлом его ничего неясного. Донцов логично развивает свою мысль и требовательно добивается ясного ответа.
— Отец говорил, что у них на шахте в тридцать шестом вредители подожгли газ метан, погибло двадцать три человека. Вредителей забрали, расстреляли. — Донцов гневно махнул сжатым кулаком. — Как же иначе? Разве можно врага жалеть?