Остров Надежды
Шрифт:
— Чего ж в полутьме? — громко спросил Ушаков, укладывая в стопку принесенные им книги.
— Глаза пусть отдыхают. — Лезгинцев говорил нехотя. — Если нужно, иллюминируйте.
— Нет-нет, зачем же! — Ушаков устроился возле Гневушева. — Что прокручиваете?
— Трофейную, — сказал Лезгинцев, — у своих ребят выудил. Пока вы им лекции готовите, они сами поднимают на высоту эстетические вкусы.
— А мне нравится, — возразил ему Гневушев.
— Чувствую, — буркнул Лезгинцев, — когда с ног валишься, самый раз еще и в душе поковыряться. Перемотайте бобину, запустим для свежего уха. Не возражаете?
— Пожалуйста, — согласился Ушаков, — я с удовольствием.
Гневушев
— Лента записана впритык с руководящими указаниями некоего Лезгинцева, так что наберитесь терпения на пять сантиметров технического пафоса, а дальше — популярная салонная полуцыганщина.
Где-то, в том самом салоне, эти гитарные переборы и хрипловатый воркующий мужской голос, возможно, и укладывал на лопатки тоскующих индивидуумов, но здесь песня звучала странно, не к месту:
Сыт я по горло, до подбородка, Даже от песен стал уставать, Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не смогли запеленговать.Такие песни не отыщешь в сборниках. Ими не торгует Музгиз. Певцы понаслышке известны. Как правило — москвичи. Есть среди них своеобразные таланты. Им нельзя отказать в способности пробуждать чувства, обычно дремлющие в душе любого человека. Вертинский это умел делать лучше всех, потом появились эпигоны закулисной, кулуарной лирики. И что ни говорите, а молодежь тянулась к подобной продукции, даже в подводный корабль затащила.
Гитара бренчала:
Сыт я по горло, сыт я по глотку, Ох, надоело петь и играть, Лечь бы на дно, как подводная лодка, И позывных не передавать.— Забирается все же куда-то, если не в душу, то под мышку, сукин сын, щекочет, — сказал Гневушев, — и в песне, и в арестантском голосе бурчит приятная отрава. Вернемся, пойдут ребята на отдых, пусть крутят, а ныне — в рундучок, Юрий Петрович. Дай-ка ленту мне, я проверю ее на штурмане.
— Э, нет! Ты еще Милованову покажи. В рундучок так в рундучок. Да и Мовсесяна не информируй. Поднимет шторм в медном тазике…
…А лодка шла и шла. Ни на один миг не останавливались винты. С неумолимой последовательностью выполнялся приказ. Никто не запеленговал «Касатку». Призрачной тенью, распугивая стаи макрели и тунцов, сшибая с ходу меч-рыб, стремительно неслась советская атомная субмарина.
21
В районе острова Самоа назойливо привязался, по-видимому, хорошо оснащенный поисковый корабль. Нащупав подводную лодку, он кинулся за ней по всем правилам охоты. Ломаные курсы в форме классического зигзага все же не позволяли ему поддерживать гидроакустический контакт с подлодкой. Затем появился второй — такого же типа. Само по себе это не было крупной неприятностью, хотя полностью рассчитывать на деликатность не приходилось. Волошин забирался в гидроакустическую рубку и вслушивался в свирепые мелодии мощных винтов. Команда продержалась по боевой двадцать три минуты, пока маневрами курса и глубиной корабли не стали прослушиваться на кормовых курсовых углах. Волошин дал отбой и приказал приготовиться к обеду.
Стучко-Стучковский не выходил из штурманской и сам вел прокладку. Навязанный маневр всегда сбивает с толку, и, как бы штурман ни был уверен в месте, все же червячок точит и точит. Корабль выходил к точке залпа. Наступал период, когда придется оперировать не долями миль и градусов, а метрами и секундами.
Когда лодка пересекла рейсовую Панамско-Австралийскую линию и вышла в менее посещаемый район островов Кука, произвели обсервацию. Безоблачное небо с яркими созвездиями открылось Стучко-Стучковскому. Любоваться, как и всегда, было некогда. Лодка прозрела и, как бы зажмурившись после ослепительного видения экваториальной ночи, снова нырнула в темную глубину океана. Теперь не только Стучко-Стучковский или Ибрагимов почувствовали облегчение. Приподнятое опасностями настроение не покидало команду. Люди как бы встряхнулись, повеселели. Прилив энергии сказывался во всем. Говорить стали громче, поворачиваться быстрее, пропала кислинка на губах и в глазах, ели с аппетитом.
— Какой у нас все же высокоценный народ! — радовался Гневушев. — Им только кинь огонь в руки, с самого сатаны шерсть опалят… Вчера муть забиралась под жабры, а сегодня — поворачиваются! С полуслова понимают…
Гневушеву в этом походе повезло. Вторая откидная койка никем не была занята. К счастью, не оказалось прикомандированных. Койка служила теперь другим целям — на нее наваливали папки с неизбежными бумагами по ведомству старшего помощника и вообще всякий хлам, старпому крайне необходимый, так как в хорошем хозяйстве, как известно, годится каждая веревочка.
Изредка Дмитрий Ильич забредал к Гневушеву, устраивался в полукресле, накрытом хорошо обмятой шкуркой молодой нерпы, потягивал морс из морошки и слушал старпома. Нет-нет, не его морские рассказы, а перламутровый аккордеон. Он выговаривал под грубыми пальцами Гневушева самые нежные мелодии. Злые языки утверждали, что старший помощник тайно сочиняет музыку. Вряд ли это было так. Никогда Дмитрий Ильич не заставал его за творчеством и не видел среди развала ни одного листка нотной бумаги. Иногда можно было застать у Гневушева стеснительного, стриженного под бокс химика, такого же упрямого аккордеониста, «лауреата конкурса художественной самодеятельности», как представил его старпом.
Специалист химик обычно держался ближе к Хомякову и за табльдотом сидел рядом с ним. С доктором его связывали «дозиметрические отношения», а у старпома он, как говорится, отводил душу.
— Примерно после двадцати начнем стрельбу, — предупредил Дмитрия Ильича Гневушев, — по длинному ревуну вы приглашены в центральный пост.
— Спасибо, — поблагодарил Ушаков.
— Командир приглашает. А я буду по тревоге в ракетном. — Гневушев обернулся, увидел вошедшего химика, кивнул ему: — Кстати, и ты послушаешь, Геннадий Иванович. — Обратился к Ушакову: — А я разучил ту самую, помните? — Он снял с верхней койки аккордеон, по привычке обмахнул пыль рукавом, пристроил на узком своем плече расшитый гуцульскими узорами ремень:
Сыт я по горло, до подбородка, Даже от песен стал уставать, Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не смогли запеленговать.После второго куплета Геннадий Иванович поежился, опасливо взглянул на Ушакова, тихо сказал:
— Невыдержанная…
— Ясно. Без всяких кондиций, — согласился Гневушев и продолжал напевать. Закончив, подморгнул Ушакову, протянул аккордеон приятелю: — Повтори, лауреат художественной самодеятельности.