Остров Надежды
Шрифт:
— И не подумаю, — отстранился тот.
— Понятно. С профессиональных позиций песенка радиационно загрязнена?
— Не сомневаюсь, — коротко ответил Геннадий Иванович, обращаясь прежде всего к подозрительно молчавшему журналисту. — Не признаю слюнтяйства в любом виде. — Энергично взмахнул кулаком. — Эта отрава тоже не имеет ни цвета, ни запаха.
— Кому-то нравится, — подзадорил его Ушаков, — нельзя же так категорично.
— Кому-то, бес с ними! Но на наших атомных лодках нет танцплощадок и коктейль-холлов. — Он внезапно замолк, к нему вернулась его стеснительность, заторопился и ушел.
Гневушев похохатывал:
— Ишь как его разобрало!.. Не правда ли, мировой паренек Геннадий?
Вернувшись к себе, Дмитрий Ильич переоделся в новенькую спецовку, проверил, как сидит пилотка, и стал ожидать «время икс».
Наедине с самим собой можно не разыгрывать из себя храбреца. Волнуешься ты, Дмитрий Ильич Ушаков? Да. Посасывает под ложечкой? Несомненно. В глотке сохнет, сердце давит. На лице и под застегнутым кителем появляется липкий, неприятный пот, и так хочется толкнуть несуществующую форточку, чтобы ударила в щеки, в глаза струя свежего воздуха, снежного, морозного, из голубой атмосферы давным-давно покинутой земли.
Резиновыми крыльями шелестит вентилятор. В динамике слышится ломкий голос Кисловского, вызывающего в центральный лейтенанта Бойцова.
Почему именно Бойцова? Невольно встает перед мысленным взором Бойцов, специальность его — трюмные дела. У Бойцова сильный, дисгармоничный тенор. Музыкальный Лезгинцев затыкал уши, когда ни к селу ни к городу врывался Бойцов в хорошо слаженную песню о Юганге. Это было на чествовании доктора. Казалось, прошли года, а ведь совсем недавно пили сильванер за здоровье Хомякова, слушали голос его невесты и Бойцов орал больше всех, размахивая над головой Акулова длинными руками.
Догоним и вздернем на реи Корсаров высоких широт!Тогда еще, наблюдая за Бойцовым, Ушаков думал: почти правило — задиристы и кровожадны слабые люди, никому из присутствовавших в кают-компании офицеров не хотелось больше Бойцова догонять и вешать подводных пиратов. А сам-то совсем не такой страшный…
По каким-то чисто интуитивным признакам Дмитрий Ильич почувствовал, что корабль сбрасывает скорость и, пожалуй, поднимается. Теоретически Дмитрий Ильич знал приметы выдвижения на позицию. Неведение становилось удручающим. Пойти в центральный? Но, вероятно, не случайно старпом передал приглашение командира явиться туда по боевой тревоге.
Лезгинцев находился в реакторном отсеке. На столике им оставлена книга с подчеркнутыми строками. Дмитрий Ильич не раз убеждался, что характер человека и строй его мыслей можно изучать по подчеркиваниям читаемых книг. Он и сам не раз тянулся за карандашом, если чья-то чужая мысль приходилась в точку.
Если подумать над некоторыми фактами, можно сделать выводы об особенностях характера Лезгинцева. Он любил заниматься «гимнастикой мысли», если употреблять его термин. Его и тогда преследовало одно и то же: человек ничтожен как физическое существо. И все же его угнетенное состояние обнаруживалось редко. Пожалуй, больше всего поражала в нем неутомимая занятость. В сравнении с ним Ушаков чувствовал себя отвратительным бездельником.
Что же отмечал Юрий Петрович? Вот оставленная им книга.
«Удачное приспособление к среде — вот что такое успех…» «Жизнь живая — это жизнь удачи; удача — это биение ее сердца». «Преодоление большой трудности — это всегда удачное приспособление к среде, требующей большой точности». «Чем больше препятствий, тем больше удовольствия от их преодоления».
«Здесь заложен добрый заряд оптимизма. Препятствия не останавливают, зовут на борьбу. Можно согласиться, Юрий Петрович», — подумал Ушаков.
«…Вот пред вами я, человек — комочек живой материи, мяса, крови, нервов, жил, костей и мозга, — и все это мягко, нежно, хрупко, чувствительно к боли. Если я ударю тыльной стороной руки совсем не сильно по морде непослушной лошади, я рискую сломать себе руку. Если опущу голову на пять минут под воду, то уже не выплыву — я захлебнусь. Если упаду с высоты двадцати футов — разобьюсь насмерть. Мало того, я существую только при определенной температуре. Несколькими градусами ниже — и мои пальцы и уши чернеют и отваливаются. Несколькими градусами выше — и моя кожа покрывается пузырями и лопается, обнажая больное, дрожащее мясо. Еще несколько градусов ниже или выше — и свет и жизнь внутри меня гаснут. Одна капля яда от укуса змеи — и я не двигаюсь и никогда больше не буду двигаться. Кусочек свинца из винтовки попадает в мою голову — и я погружаюсь в вечную тьму. Хрупкий, беспомощный комочек пульсирующей протоплазмы — вот что я такое. Со всех сторон меня окружают стихии природы, грандиозные опасности, титаны разрушения — чудовища совсем не сентиментальные, которые считаются со мной не больше, чем я сам с той песчинкой, которую топчу ногой. Они совсем не считаются со мной. Они меня просто не знают. Они бессознательно беспощадны, аморальны».
— «Титаны разрушения — чудовища совсем не сентиментальные», — вслух повторил Дмитрий Ильич, натужно разгадывая эту криптограмму. Автор книги был далек от последующих грандиозных открытий, для него пределом изуверства были всего лишь стихийные силы природы. У читателя нового века с титанами разрушения ассоциировали не тайфуны или наводнения. В памяти возникал многорукий бледный идол, позволивший взглянуть на себя только через толстое круглое стекло, непроницаемое для смертельных излучений. Рядом, у того же желтоватого ока, стоял хозяин идола — пусть прозаический командир боевой части будет назван так шикарно. Его лицо? Нет, не хозяин. Мутное, подавленное и в то же время жесткое и враждебное. Скептики улыбнутся, ортодоксы нахмурятся, злопыхатели обрадуются, если описать именно так… Нет, силы пока еще неравны, титаны сильнее, и их не укротишь бумажными инструкциями и интегралами. Бок о бок с такими Перунами, в глубине океанов, эге, черт забери скептиков, вас бы сюда!.. «Вот пред вами я, человек — комочек живой материи, мяса, крови, нервов, жил, костей и мозга, — и все это мягко, нежно, хрупко, чувствительно к боли».
С нежным безразличием глядела на отца его дочь, кусочек глянцевитой бумаги на тонкой картонке, а сколько притягательных нитей, какая невероятная сила! Кто же победит — эта сила или бездушные титаны, не желающие обзаводиться потомством?
Длинный, на тридцать секунд, и требовательный звонок тревоги поднимает всех и бросает к тем заведованиям, которые член команды обязан обеспечить в бою. Тревога на подводной лодке отличается по своим внешним признакам от тревоги, к примеру, на крейсере или эсминце. Нет того топота, бега, порывистого дыхания, свиста поручней под ладонями… Команда бесшумно занимает свои места. Площади не меньше, зато людей наперечет.
Через несколько минут Дмитрий Ильич выбрал удобный пункт в штурманской, возле прокладочного стола, откуда был виден Волошин, вахтенный Кисловский и рулевые. Скорость хода по стрелке указателя электронного лага быстро снижалась. Эхолоты регистрировали глубины с зигзагообразными кривыми на рулонной ленте.
Нетрудно было убедиться, что штурманы занимались филигранной работой, ведя корабль по счислению и отмечая на карте скорость хода и курс, наносили на нее свое место.
Маневрировать в незнакомом океане при выполнении ракетной стрельбы и выдать точку залпа — далеко не простая задача.