Остров Надежды
Шрифт:
23
Что происходило дальше в тот день, хорошо запомнившийся Ушакову? Ему пришлось стать единственным свидетелем со стороны, и в этом было его преимущество и недостаток. Он толком не знал, что случилось в тот короткий промежуток времени, когда явился командир, отослал своего старшего помощника и когда перед возвращением крайне возбужденного Гневушева зазвонил телефон с вахты. Лицо Волошина мгновенно окаменело, голос приобрел резкие, металлические оттенки. Без труда можно было догадаться — вахтенный сообщил важную весть. В тот же момент в дверях кают-компании объявился Гневушев. Нельзя сказать, чтобы он был растерян или чем-то напуган, в любых положениях этот маленький,
Прошло не больше полминуты и — никого. Будто выдуло сильным напором сжатого воздуха. Дмитрий Ильич остался один.
В кают-компанию зашел улыбающийся Анциферов. Колпачок с головы снял — поблескивают вспотевшие волосы.
— Не испугались ревуна? — Он продолжал улыбаться.
— Немножко было, — признался Ушаков.
— Пугайся не пугайся, бежать некуда: снаружи — океан, внутри — все переборки герметизированы.
Вестовой из-под ладони посмотрел на плафоны:
— Не возражаете вырубить верхние лампы? Будет спокойней глазам.
Анциферов принялся лениво убирать со стола. После ревуна все остальные шумы почти не ощущались: организм будто попал в барокамеру. Нет, стоит сосредоточиться, и слух вылавливает звуки, по-прежнему доходит ритмичный гул турбины и редуктора, лодка идет…
Вестовой закончил уборку, присел к столу, налил два стакана морса, первым пригубил.
— Вчера был такой конфуз со мной, — сказал он. — Нарезал я петрушки и в к р о п а, с гидропаники — и бац! Тут как тут начхим. Поворожил он над моей зеленью, поморщился: «Ничего, можно употреблять». Но сам почти не ел. — Анциферов говорил ровным голосом, с мягким украинским акцентом. Укроп называл вкропом и посмеивался над гидропоникой. Выпив еще стакан морса, рассказал, как в Заполярье приезжал наш известный адмирал.
— К чему это? — спросил Дмитрий Ильич.
— К чему? — Анциферов помялся, поднял серые неулыбчивые глаза. — Дюже все радовались. Глуховцев получал с меня членские взносы, сиял, как уполовник, дали, мол, всем фитиль в оглоблю, чисто сработали кругосветную автономку. А я ему в ответ: скажешь гоп, когда перескочишь.
— Я, пожалуй, пойду, товарищ Анциферов.
— Куда же, товарищ капитан третьего ранга? — Анциферов подчеркнуто именовал его по званию. — Все на задрайке.
— Да, да, я и забыл, — бормотнул Ушаков и опустился на стул.
— Если самовар не так кипит, сами «духи» полудят. — Анциферов называл энергетиков духами, как в прошлом прозвали кочегаров и машинистов…
Дмитрий Ильич вынужден признаться в чувстве глухого, тоскливого страха. И это его внутреннее состояние не имело никакого значения. Как и он сам не имел никакого значения в процессе ликвидации объявленной командиром тревоги. Поэтому его оставили здесь одного, как человека, не включенного в общую цепь. Мысли расслабились, ползли вяло, а ноги будто ртутью налиты. Постепенно его внимание сосредоточилось на одном человеке, на Лезгинцеве. Именно его в первую очередь потребовал к себе и д о л, которого, как золотого Перуна, не уволочешь по оврагу и не утопишь в Днепре. Лезгинцев сражается со своим идолом. Крепкий, тонкий, гибкий, как булатный клинок, Лезгинцев. И это не заумная, напыщенная метафора, а реальный образ, возникший и укоренившийся в сознании. Клинок! Однажды пришлось видеть, как делали клинки степные мастера кумыки. Раскаленные в горнах полоски стали выхватывали клещами и выплетали, подобно женской косе, только не из трех, а из семи алых изгибистых прядей. Выплетку бросали в огонь, плющили ее в два молота на длинной шпажной наковальне. Били до тех пор, пока не срастались молекулы стали. Так приходилось понимать эту затею. У горнов нетерпеливо топтались на диких скакунах всадники с горящими цепкими глазами. Им бросали в потные, волосатые руки откованные клинки, и они мчались в степь на ураганном карьере с пронзительными стонами, закаляли клинки на ветре. Всадники возвращались к казанам с кипящим курдючным жиром и швыряли туда промытые вихрем клинки. Лица всадников сияли на солнце, будто ярко начищенные медные кумганы, кони брызгались пеной, стучали зубами по трензельному железу, отхлестывались от мух длинными хвостами… Потом клинки снова попадали в горны, под молоты, во власть ветра… Клинки выходили гибкими, упругими, хоть в кольцо завей, при джигитском взмахе свистели, словно певчие птицы, и, как издавна уверяли знатоки, похожие на мюридов самого пророка, рассекали врагов, как бритвой, не оставляя рваных, ран…
Близко, возле самого уха, раздался стойкий, требовательный звонок. Ушаков встрепенулся.
— Как самочувствие, Дмитрий Ильич? — спрашивал Куприянов.
— Удовлетворительное. — Решил побрюзжать: — Бросили меня. Что же, тонуть в одиночку?
Куприянов коротко, из вежливости, посмеялся:
— Командир просил передать свои извинения.
— За что?
— Вот за то самое, за ваш упрек…
— Как дела? — спросил Ушаков. — Где вы?
— Я в центральном посту… Как попасть сюда? Вообще правила жесткие… — Куприянов замялся: по-видимому, обратился к командиру за разрешением, и только тогда пригласил Ушакова в центральный.
Спустя десяток минут бесшумно объявившийся в кают-компании связной отвел Дмитрия Ильича в центральный пост.
Гневушев держал вахту в той же спецовке, без погон, в пилотке, надвинутой на лоб.
Корабль шел на подвсплытие. Рулевые докладывали дифферент и глубину. В центральном, как и всегда, было тихо. Успокаивающе действовали молчаливые фигуры вахтенных, занятых своим делом, ровные голоса, отдающие и репетующие команды, и такое же безоблачное, перемигивание разноцветных звездочек на приборных панелях.
И Гневушев, такой простой, обычный, с характерной сутулинкой, без всяких жестов, ни один мускул не дрогнет на его лице, красивом этой сосредоточенной внутренней силой, надежной и уверенной, свой вопрос: «Сколько оборотов?» — мог задать в любое время. И рулевой, отвечая после мимолетного взгляда на приборы: «Работает малым вперед», так же докладывал вахтенному и вчера и неделю назад.
— Боцман, всплывать на перископную глубину! — командует Волошин.
Горизонтальщик медленно подводит лодку к заданной глубине, делая свое привычное дело в солидном темпе, внимательно, со строгим прихмуром белесых бровей.
Ушаков остановился у рубки гидроакустиков, откуда открывался мигающий и темпераментный мирок штурманской рубки. Все эти символы где-то всерьез существующей жизни, рожденной невероятно изощренным умом человека. И теперь тот же мускулистый, иссиня-смуглый Ибрагимов ждет и верит тому, что скажут ему хрупкие винтики, стекляшки, шпильки. Крупные руки Стучко-Стучковского, его спина, пригодная для переноски роялей, тоже подчинены загадочному мерцанию выпрыгивающих из бездны цифр, всему тому, что разумно копошится, интегрирует благодаря единственному центру, скрытому за семьюдесятью замками, — стержню урана.
— Что там? — спросил Ушаков.
— Шестьдесят градусов правого борта шум винтов, — докладывает Снежилин.
— Следить за целью! — слышится голос Волошина.
Стучко-Стучковский морщится, кривит толстые губы:
— Черт их забери! Корабль ПЛО? Здесь большая тропа. — Через минуту добавляет: — Вероятней всего, какой-либо транспорт.
«Пло, пло, пло», — крутилось в мозгу Дмитрия Ильича. И это странное слово, всего-навсего означающее корабль противолодочной обороны, как бы булькало, хлюпало, а может быть, и впрямь звуки доносились из цистерн, там мог происходить процесс, связанный с подвсплытием.