Остров Рай
Шрифт:
Он сравнил — вот Джерусалем середины прошлого века, руины Старого города — и пустил в работу первые чертежи. Угрюмые немцы истово — как свое — возводили кварталы приземленных домов с черепичной, огнистой крышей, круглыми окнами чердаков и «двух одинаковых не нашлось бы меж ними», а он уже рисовал на газетной бумаге больницу — фасад дрезденской Оперы…
Первые переселенцы прибыли через год в новенькие квартиры, пахнущие мелом и деревом. Улицы — сплошь в стародавних липах — замелькали гирляндами простынь и свежих пеленок. Заработали магазины, кафе, Госстрах. Город закипел сразу — как чугунный котелок на костре. Но тайком горожане шептались, что, будто находили чужие следы в домах, и незнакомую
Люди в странной одежде выходили из лондонских скверов и садились в пражский трамвайчик на углу Венеции и Нагасаки. За одним и тем же углом можно было увидеть кавярню сестер Несвицких или бар Ханумы-хатун. В городском саду каждый вечер играл оркестр и «Дунайские волны» качались в объятиях нежных скрипок. А однажды под вечер по улице Ленина, говорят, прокатилась карета с царскими вензелями. Правда, это, наверное, уже врут…
Годы шли, город рос. Появились уже кварталы: «немецкий», «минский», «арбатский», улицы Харбина и Петербурга, римские и египетские дома… Архитектор работал без устали, иногда сверяясь с журналами, чаще по памяти. «Отработанные» открытки он вешал на стену в своем кабинете и любовался ими в обеденный перерыв. Иногда он задумывался — а что будет, когда коллекция кончится? Но в обтрепанной по краям пачке оставалось еще много «посткардов».
Поселенцы спокойно свыклись с листопадом нового Вавилона. Многоголосье и разнонаправленность улиц потихоньку меняли их в романтических космополитов, благо нефтяникам даже в те времена было позволено многое. Впрочем, больше молчали — слишком дивны и редки были чудные книги из библиотек города Августа, слишком сладок и прян аромат кофе по-венски, чересчур головокружительно вальсова жизнь посреди страны победительных маршей. Уже и свадьбы игрались и первых младенцев с левантийски тяжелыми веками или узкими глазками айнов несли из готического роддома. Прошлое обрастало нежно-розовой плотью — как свежая кожа затягивает ожог.
А закончилось все банально. Свежеприбывший горожанин — скопцеватый польский еврей — опознал в новых зданиях силуэты варшавского и краковского костелов, о синагоге не говоря, и тотчас же сообщил куда следует. Архитектора вызвали, допросили, попросили остаться, допросили еще раз… Шел 1952 год.
Город Август охватила тревога — сначала смутная и невнятная, после плотная, будто дым от лесного пожара. В очередях шептались, что слышали пушки, разрывы бомб, вой пикирующих бомбардировщиков. Место пражских трамваев заняли танки и броневые колесницы монголов, от деревьев к парадным перебегали хмурые автоматчики. Бессчетные стаи ворон кружились в прозрачном небе, а подвальные крысы ушли из города. Улицы опустели — подселенцы предпочитали отсиживаться в своих крепостях, забивая тоску свистом радио.
В ночь с субботы на воскресенье всех жильцов охватила паника. С самых сумерек начались перестрелки, запахло гарью, порохом и разваленным мясом. Мостовые тряслись в лихорадке, ставни хлопали, двери скрипели и ныли. Исход начался чуть за полночь — на машинах и мотоциклах, с тележками и пешком все живые пустились прочь.
Многие после не могли вспомнить: зачем, почему поднялись, куда бежали, как очнулись в степи на рассвете. Кое-кто — вспоминать не хотел. Но все поняли, когда архитектор умер — контуры города на холмах заколебались и осыпались, будто песок под струей воды. Говорили, что его расстреляли, но после узнали — ушел сам, в камере, во сне. А обломками здания накрыло уже тело. Там теперь парк — перестраивать побоялись.
— А все остальное — осталось? — спросила я, пересаживаясь. Ноги затекли, будто на желтой занозистой лестнице я сидела не один час.
— Город не сносили, и он не рушился. Какие-то здания уцелели, какие-то обрели «истинный» облик советских домиков сталинского фасона, что-то безвозвратно перестроили. Старики предпочитают помалкивать, молодежь ничего не знает. Дети догадываются, но с возрастом перестают верить в собственные игрушки…
— Значит, вы говорить не боитесь?
— В моем возрасте ничего не боятся, девочка — старик улыбнулся еще раз, — А теперь прости — один из моих друзей пришел погрустить о Берлине, в который — в отличие от тебя — так и не смог вернуться.
Под ногами заскрипели ступеньки, хлопнула дверь подъезда. Из лестничного окна молочным туманом клубилось утро. Я поддернула рюкзачок и вышла на улицу. Захотелось отыскать солнце, но марь затянула небо вглухую. Искомый дом с башенками виднелся на углу следующей улицы — я вспомнила, что улица Шуберта идет подковой вокруг квартала. Полосатая кошка на тротуаре сонно мыла пыльный, пушистый хвост. Прокатился пустой автобус.
Город похожий на Минск и Питер одновременно дремал за моей спиной, город, вылитый Иерусалим спускался с холма Нерештау, город Август улыбался будущему рассвету. И на флаге у входа в мэрию мне почудилось Белое Древо и семь звезд в венце Короля…
Сказка о добре и зле
«…Верный конь споткнулся в беге, черный парус над волной,
Но зеленые побеги оплетают шар земной…»
Часы на ратушной башне пробили семь. Добрые горожане завершали дневные труды. Розовощекие булочники и потные мясники закрывали резными ставнями окна съестных лавчонок. Ювелир закруглял разговор с неуступчивой дамой: пятьдесят, всего пятьдесят полновесных монет — и эти чудные серьги ваши. Лениво ругаясь, стража отвязывала незадачливого воришку от рыночного столба — теперь все хозяйки города знают бедолагу в лицо. Кокетливо подняв личики в одинаковых белых чепцах, выходили на улицы продавщицы сластей и фиалок. Мальчишки-фонарщики ручейками стекались на Старую площадь — после заката солнца труппа Мастера Августа давала «Действо о трех пастушках», и надлежало в срок протереть стекла и заправить громоздкие скрипучие лампы. Фармацевт Вольного Города, Мастер Ханс, вышел на порог своей аптеки подышать воздухом перед ужином.
Он стоял, подставляя щеки мягчайшему вечеру сентября, невысокий и грузный. В своем суконном кафтанчике поверх вышитой серой робы и смешном колпаке с подвеской он походил на дядюшку Гензеля, доброго гнома, который складывает подарки в детские сундучки долгой ночью солнцеворота. И дородные горожанки, и почтенные бюргеры, и беспечные девушки в ярких платьях, и насмешники-бурши, и даже чванливые советники-магистраты в парчовых мантиях — все улыбались аптекарю, приветливо кивали, здоровались, а кое-кто не стеснялся и кланяться в пояс.
Заслуги Мастера Ханса в искоренении душеглотки, детских сыпей — красной и гнойной, жгучего живота и прочих опасных болезней были неоспоримы. А когда по его совету магистрат закрыл все ворота, порт, под страхом изгнания обязал жителей пить кипяченую воду и есть лишь горячую пищу, охранив тем самым от заморской заразы, благодарные горожане были готовы носить аптекаря на руках.
Еще тогда поговаривали: «Вот бы нам бургомистра, такого, как господин Фармацевт — и мудрец и простец, и не важничает от почестей». Но Мастер Ханс отказался от красной шляпы, отговариваясь важными опытами с новейшими препаратами. Впрочем, и этим летом, когда бургомистр впал в неожиданное помрачение рассудка, аптекарь не захотел принимать бразды власти, предложив магистратам взамен избрать велеречивого купца Розенштока. И был прав. Тем паче, что не ошибался почти никогда.