Остров Разочарования

Лагин Лазарь Иосифович

— Нет, не. боюсь! — отвечал бесстрашный капитан санитарной службы. — Вы не такой человек, которого можно испортить похвалой! И мне чертовски жаль, что между нами вспыхивают дурацкие перепалки. Они происходят из-за пустячных обмолвок и не должны быть поводом для ссоры между товарищами по оружию…

Он подождал, рассчитывая, что Егорычев что-нибудь скажет. Но Егорычев промолчал. Ему не было ясно, куда клонит эта старая лиса. В одном он был уверен: готовится какая-то пакость.

Голос Фламмери' журчал, как ласковый ручеек, но кто знает, какие острые камни и илистые ямы таились на его дне.

— Я долго размышлял, что мешает нам жить в добром согласии, и я пришел к выводу, что все это основано на нелепейшем недоразумении.

Фламмери придвинулся поближе к Егорычеву и, хотя поблизости никого не было, перешел на доверительный шепот:

— Мне кажется, что вы, мой дорогой и славный друг, ведете себя здесь, на острове,

так, словно за вами неустанно следят ваши начальники из партячейки. (Довольный своей глубокой осведомленностью, Фламмери позволил себе щегольнуть настоящим русским словечком, и Егорычев даже не сразу разобрался, что это за слово.) Можете быть уверены, что здесь нет ни ваших начальников из партячейки, ни переодетых детективов из Гепеу. Уверяю вас, ни я, ни наши друзья Цератод и Мообс никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажут о вашем поведении, каким бы оно ни было. Мы воспитаны в духе глубокого уважения ко всякому проявлению человеческого интеллекта, ибо кто, как не сам человек, знает, что ему в данный момент выгодней. Человек имеет право, и это его священнейшее право, — при этих словах Фламмери, как истый пророк, поднял над своей головой указательный палец правой руки, — я повторяю, священнейшее право уточнять, совершенствовать, а если нужно, и изменять в корне свои убеждения, раз он нашел лучшие перспективы для своего душевного спокойствия, для благополучия и благоденствия собственного и своих ближних (я говорю о ближних не в общехристианском, а семейном смысле этого слова). Надеюсь, я выражаюсь достаточно понятно?

— Вполне понятно, — подтвердил Егорычев и несколько отодвинулся от Фламмери.

— Ну вот, видите, — сказал Фламмери и снова придвинулся к Егорычеву. — Теперь идем дальше. Наши страны воюют против общего врага и во имя общей цели, не правда ли?

— Надеюсь, — сказал Егорычев.

— Так не все ли нам в таком случае равно, какой флаг развевается в этом сражении над нашей головой?

— Над моей или вашей?

— В данном случае над вашей. Вы меня уже неплохо знаете, Егорычев, и вы знаете, что не в моих правилах скрывать свои мысли, не в моих правилах лицемерить. Я предлагаю вам продолжать свою борьбу за демократию и против тоталитаризма под флагом величайшей из демократий, под звездным флагом Соединенных Штатов Америки.

— Разве вам не все равно, какой флаг развевается в этом сражении над моей головой? — спросил Егорычев.

— Конечно, не все равно. Совсем не все равно! Потому что я думаю и о вашей пользе и о благе России, которую мы оба любим!..

Егорычев с нескрываемым любопытством посмотрел прямо в глаза Фламмери. Фламмери выдержал этот взгляд с голубиной кротостью.

«Неужели он считает меня таким младенцем? — подумал Егорычев. — Черт знает, какое нелепое положение! Дать ему по физиономии? Глупо! С этого торгаша все как с гуся вода. Он недостоин того, чтобы честный советский человек на него обижался… Спокойней, Костя! Послушай, что будет он говорить тебе, и пусть он выговорится до конца… Интересно, как он будет меня соблазнять… Вот уж никогда не думал, что мне будут делать такое предложение и что я не изобью вербовщика!»

— С тех пор как погиб «Айрон буль», — продолжал ворковать Фламмери. — вы для вашей страны — ничто, одна из многих миллионов безыменных жертв этой ужасной войны. Вас уже забыли, вычеркнули из списков и памяти. Никто не будет разыскивать вас: ведь вы на дне Океана! Россия отсюда так далеко, что ваша связь с нею превращается в фикцию, в ничто, в пыль, в предрассудок. Вы скажете — отец? Но он же солдат. Сто раз на дню он рискует своей жизнью, а ведь конца войны еще не видно. Вы скажете — жена? Но вы сами рассказывали, что прожили с нею под одной крышей, в общей сложности меньше месяца. Детей у вас нет. Вам ничего не будет стоить разлюбить свою жену. Особенно, когда вы увидите первую дюжину наших американских красоток. Подумайте, сколько человек вас будут вспоминать на второй, ну, скажем, на третий день после того, как придет извещение о вашей мнимой гибели? Разве только начальник вашей партячейки, когда будет предлагать на ваше место другую кандидатуру на должность флагманского штурмана (я не ошибаюсь, так, кажется, называется ваша должность?) этого… э-э-э… этой дивизии охотничьих катеров… Между тем и здесь на острове, и в самих Штатах в вас, в вашем уме, умении, мужестве и преданности демократии заинтересованы американцы, нация будущего, нация могущественная, богатая, стоящая на вершинах культуры и разума, нация, умеющая щедро оплачивать усилия тех, кто честно помогает ей в выполнении ее высоконравственных задач; Двадцатый век — это американский век, мой дорогой Егорычев, и человечество должно примириться с этим, как с совершившимся и неопровержимым фактом. Истинно преуспевать будут только те, кто будет шагать под командой великой американской демократии. И я призываю вас, мой

молодой друг, с честью погибнув во славу России, возродиться сейчас для новой славной и доходной деятельности на благо всего человечества и культуры.

— А если говорить без декламации, по-деловому? — спросил Егорычев, странно улыбаясь.

— Что ж, по-деловому так по-деловому, — с облегчением согласился Фламмери. — Вы, кажется, проживаете в Севастополе?

— В Севастополе, — ответил Егорычев и невольно вздохнул.

— У вас там хорошая квартира? Сколько в ней комнат?

— Хорошая, Одна большая комната. Двадцать три с половиной квадратных метра.

— Вы будете иметь квартиру в восемь комнат, площадью в сто, сто двадцать, сколько хотите метров. Ванна для вас, ванна для вашей жены, ванна для вашей прислуги. Сколько вы получаете в месяц?

Егорычев назвал цифру.

— Вы сможете получать такую же и большую сумму в долларах, вы понимаете, в долларах,в единственной в мире настоящейвалюте! Не сразу, конечно, но я вам гарантирую, что вы этого достигнете в несколько лет. Я уже не говорю о литературных доходах. При некотором желании и трудолюбии вы сможете стать автором, по крайней мере, одной сенсационной книги о России. Вы понимаете, о чем я говорю? Это сотни тысяч долларов и фотографии во всех газетах и журналах мира. Конечно, за исключением русских..

— Я понимаю, о чем вы говорите, — подтвердил Егорычев. — Я никогда не мог подумать, что мне сделают такое предложение, но я понимаю, о чем вы говорите… Конечно, во всех газетах и журналах, кроме советских.

— Вы когда-нибудь командовали кораблем, мой дорогой Егорычев?

— Два дня катером-охотником, когда убило командира.

— Что вы скажете о новеньком, сверхсовременном эсминце, да что там эсминце. — крейсере! Вы будете командовать быстроходнейшим американским крейсером, черт возьми! На вашем лице сомнение? Вы не уверены в силе моей рекомендации? Посмотрите, как вокруг меня увивается этот идиот. Я имею в виду Мообса. Он глуп как пробка, но он понимает, что такое бизнес. Не беспокойтесь, он знает, вокруг кого увиваться!

— Я не беспокоюсь, — сказал Егорычев. — Конечно, он знает, вокруг кого увиваться.

— Само собой разумеется, я чрезвычайно далек от того, чтобы ставить вас на одну доску с Мообсом. Я просто хотел, чтобы вы убедились, что я достаточно влиятелен. Я имею честь и удовольствие предложить вам, сэр, стать американским морским офицером. Америка нуждается в людях, которые любят и знают Россию, любят и знают эту страну и ее военно-морской флот. Мы, американцы, тоже очень любим Россию, но мы ее сравнительно мало знаем. В качестве американского морского офицера вы сможете принести вашей несчастной и разоренной родине столько пользы, сколько не принесут и десять флагманских штурманов десяти русских охотничьих дивизий. Наши деловые круги будут считаться с вашим мнением, когда будут решаться вопросы помощи России, помощи, без которой ей никогда не подняться, сэр, из руин даже до уровня конца прошлого столетия. Это не только мое мнение. Это мнение лучших знатоков России и ее хозяйства и нравов. Я знаю, вы хотите мне возразить. Вы хотите, конечно, сказать, что вы сами восстановите страну из хаоса разрушения? Может быть, вы скажете, что в десять — пятнадцать, пусть даже двадцать пять лет из ничего возродите ваши сожженные города, миллионы крестьянских домов, разбомбленные заводы, затопленные шахты, вырезанные стада, вытоптанные поля? Мне кто-то рассказывал, он сам присутствовал при' том, как на одном банкете в Вашингтоне один ваш офицер совершенно серьезно уверял, что Россия не только может вообще через несколько лет восстановиться, но и восстановиться собственными силами. Больше того, этот лишенный юмора джентльмен обещал через два-три десятилетия после победы над Гитлером построить коммунизм!Я знаю, вы считаете, что ваш долг возразить мне в духе ваших коммунистических доктрин…

— Вы ошибаетесь, капитан Фламмери, — сказал Егорычев. — Я не считаю, что мой долг возразить вам в духе коммунистических доктрин.

Фламмери подозрительно посмотрел на Егорычева. Лицо Егорычева не выражало ничего, кроме холодного интереса. При сильном желании можно было предположить, что капитан-лейтенант Егорычев взвешивал предложение, которое ему сделал капитан Фламмери. Капитан Фламмери, разумеется, сильно желал этого.

— Подумайте только, какую печальную картину будет представлять ваша родина на другой день после войны. Кто, кроме Америки, будет в силах ей помочь? Ровным счетом никто, дорогой мой Егорычев! А чтобы помогать, нужно знать, кому помогаешь, его сильные и уязвимые стороны, в чем он нуждается, без чего он может обойтись и что ему необходимо до зарезу. Нужно знать, наконец, какие компенсации за эту помощь можно требовать без опасности перенапрячь струну. Для всего этого нам нужны будут эксперты, знающие Россию…