Остров в океане
Шрифт:
Сыпучие пески… Инагуа поистине страна ветров. Много сотен лет назад на этом месте находилось множество ослепительно сверкающих дюн, нанесенных океаном. Ветер подхватывал песчинку за песчинкой, громоздил их в кучи и укладывал в ряды, покрывая рябью поверхность песка и выводя на ней длинные волнистые линии, подобные тем, что остаются на берегу после отлива. Выше и выше громоздились груды песка, он погреб под собой гряду древних прибрежных скал и двинулся в глубь острова, пологого и ровного с подветренной стороны, крутого и отвесного с наветренной. На дюнах немедленно вырастала трава, в траве заводились улитки. Они жили и умирали, десятками падая на зыбучий песок. А ветер продолжал свое дело, погребая травы и раковины под тоннами крохотных песчинок. Вскоре здесь выросли карликовые пальмы — и в свою очередь были погребены. Месяц за месяцем не переставая дул ветер. Днем и ночью дюны строились и перестраивались. А океанские волны доставляли все новые и новые партии песка.
34
Корненожки (Rhizopoda) — одноклеточные простейшие организмы: амебы, фораминиферы. Многие из них имеют известковую микроскопическую раковинку. Залежи известняков, зеленого песчаника и мела состоят преимущественно из раковин древних корненожек, умерших миллионы лет назад.
Да, Инагуа действительно страна ветров. Каким-то чудом здесь сохранились свидетельства геологических изменений прошлых эпох. Дюны росли, достигли какой-то величины — и затем застыли. Застыли в буквальном смысле слова, хотя в этом не были повинны ни понижение температуры, ни снег, ни лед. Океан тоннами выбрасывает на берег останки морских животных; под действием дождя и ветра дюны, не успев далеко продвинуться, затвердевают в прочную каменную породу. Есть места, где вдоль открытого ветрам берега тянутся ряд за рядом гряды холмов, идущие одна за другой, как марширующие полки. Наружные цепи еще мягки и податливы, на них видны свежие отпечатки океана; самые отдаленные от берега тверды как кремень и испещрены бороздами и ямками — следами медленного растворения.
Даже холмы имеют возраст — знают молодость и старость. Родиться, расти, достичь зрелости, прожить какое-то время, а затем снова стать прахом — таков удел всякой материи. Минералы и животные, живое и не живое — все на свете должно пройти через эти циклы. Такова природа вещей.
Глава IX
ПЕРЕПЛЕТАЮЩИЕСЯ НИТИ ОСТРОВНОЙ ЖИЗНИ
Каждое явление природы порождено круговоротом веществ, переходом материи из одной формы в другую. Весна зарождается из осени, сегодняшние розы питаются остатками прошлогодних трав. Гармоническое пение крапивника за порогом вашего дома — это только претворение энергии вчера еще живых насекомых; их раздавленные и переваренные тела стали радостной песней птицы, взмахами ее крыльев и ее движением. Жизнь черпает силы в смерти. Сваленное дерево дает приют миллиардам жуков-короедов, которые не могли бы существовать без бурелома. Стрекот сверчков, назойливый крик козодоя, жужжание пчел, перелетающих с цветка на цветок, да и сами цветы существуют только потому, что прошлой ночью, на прошлой неделе или в прошлом году нечто, исчерпав срок своей полезности, упало на землю, и было проглочено, или растворилось в стихиях. Блестящие переливы меха, рыбьей чешуи или птичьего оперения, изящные движения живых существ, смелое порхание колибри, властная жажда перелета у птиц, медленное и величественное парение орлов и альбатросов, громкое цокание копыт, изгиб крапчатого плавника — все это стало возможным благодаря смерти каких-то живых существ или растений, либо благодаря изменению какого-то минерала, либо действию стихий.
Жизнь можно рассматривать как цепь или как сеть взаимосвязанных звеньев, похожую на кольчугу рыцарей. Впрочем, это сравнение не совсем удачно: ведь кольчуга делалась из одного металла — из бронзы, серебра или золота, в зависимости от общественного положения того, для кого она предназначалась, а переплетение звеньев органической жизни отличается пестротой и разнообразием. Это запутанная сеть, в которой одно звено ярко освещено светом дня, а по соседству с ним другое вобрало в себя весь мрак ночи. Жизнь здесь тесно переплетается со смертью, как перепутанные узоры на ткани.
Все имеет начало и конец. Звезда возникает как внезапная вспышка пламени, а умирая, становится холодной и тусклой. Птица начинает свой жизненный путь в виде яйца, а кончает его комком праха или кучкой грязных перьев. Крылатые семена, парящие весной над лугами, осенью превращаются в куски перепревшей ткани. Всякая эпоха начинается надеждами и ожиданиями — новый год вытесняет старый и в свою очередь освобождает место для следующего.
На Инагуа начало и конец всякого существования связаны с ветром. Чтобы достаточно полно учесть роль ветра в органической жизни острова, понадобился
Не может не считаться с ветром и человек. Десять лет спустя после описываемого мною путешествия я снова попал на Инагуа, и мне пришлось наблюдать, как работники вновь открывшихся возле поселка соляных промыслов впадали в отчаяние, если ветер неожиданно стихал как раз тогда, когда ему надлежало дуть в полную силу. В безветрие замедлялось выпаривание рассола, следовательно, снижалась добыча соли, уменьшались заработки и спрос на рабочие руки, что в свою очередь было чревато недовольством и беспорядками. Одного солнечного жара еще недостаточно, чтобы вызвать усиленное испарение морской воды; не будь ветра, хозяйство острова оказалось бы подорванным.
Это — наиболее очевидные свидетельства огромной роли ветра в жизни острова. Но ведь и сам Инагуа создан ветром, возник из морского песка, нанесенного ветром. Не будет преувеличением сказать, что колибри потому и появились на Инагуа, что на американском континенте, в Колумбии и Венесуэле, огромные массы горячего воздуха поднимаются вверх, образуя над землей полувакуум, который стремятся заполнить пассаты; подобным же образом обстоит дело и с кактусами, на цветах которых колибри находят свой корм — насекомых; кактусы тоже растут на острове благодаря ветру.
Морская вода и облака — ветер и жаркое солнце — крохотные морские корненожки — коралловые полипы — зыбучие и голые дюны — тонкий покров растительности — цветы — насекомые, питающиеся цветочным нектаром, — колибри, поедающие насекомых, — такова цепь явлений природы, сложное переплетение жизни, переход неорганических веществ в органические, зарождение жизни из смерти — одна из нитей бытия, возникшего благодаря ветру.
В Вавилоне цикл жизни — от рождения до смерти — уже почти завершился. Жизнь возникла и ушла. Улитки, пальмы и колибри, травы и семена прожили свою короткую жизнь и превратились в прах. Ветер, построивший дюны, разрушал теперь твердую породу, унося каждый раз по крохотной частице, выдалбливая пустоты в местах помягче, пробивая отверстия, оставляя после себя острые углы и гребни. Тем временем море подступало все ближе и ближе, упорно вгрызаясь в береговые утесы, перемалывая их в песок, в мелкие белесые крупинки, которые уносились волнами. На сегодняшний день оно уже наполовину сделало свое дело, цепь холмов перегрызена пополам. Через несколько лет или столетий Вавилон, некогда порожденный океаном, снова вернется в материнское лоно.
Переход по скалам занял большую часть дня и стоил мне пары парусиновых тапочек. Они были в клочья изодраны острыми камнями, а подошвы как языком слизало. Я прошел всего лишь около шести или семи миль; чтобы продвинуться вперед на один шаг, тут приходилось делать два или три, все время то взбираясь на камни, то спускаясь вниз. Каждый шаг требовал внимания и усилий. Моя обувь еще годилась для песчаного пляжа или гладкого камня внутренних долин, но три часа ходьбы по острым, как бритва, скалам Вавилона бесповоротно погубили ее.
Современная жизнь лишила нас приспособляемости: мы слишком зависим от одежды и других плодов цивилизации. Без тапочек я оказался беспомощнее новорожденного кролика. Мы носим обувь, совершенно не думая и не заботясь о ней, разве что ежедневно чистим ее, да, еще, пожалуй, поворчим, когда новая пара, не разносившись, жмет. Или время от времени беспокоимся, достаточно ли модно и элегантно мы обуты. Об обуви, так же как о носовых платках, вилках, ножах и салфетках, мы вспоминаем, когда ее нет. Понадобилось всего лишь три часа, чтобы я, позабыв все проблемы эоловых отложений и экологических связей ящериц, всеми своими помыслами сосредоточился на обуви. Отсутствие обуви немедленно превратило ученого-натуралиста в хромающий автомат, думающий лишь о том, во что обуть свои ноги. Внезапно возникшая потребность в прочных подошвах заслонила мне весь мир, вытеснила все посторонние мысли. Даже сухость в горле — признак возрастающей жажды — и опасность остаться с пустой флягой — все отступило на задний план в моем охваченном башмакоманией сознании.