Остров
Шрифт:
Hay поднял руки:
– Мейнард Тюэ-Барб!
– Тюэ-Барб, Тюэ-Барб, Тюэ-Барб... – пронеслось среди присутствующих, после чего они радостно зашумели.
Этот шум, казалось, разбудил Юстина. Он взглянул на отца, затем на Hay, и сказал тихо:
– Не убивайте его... пожалуйста.
– Тихо! – сказал Hay. Он наклонился, схватил Юстина в охапку и закинул его себе на плечо.
– Он еще не мужчина, – заметил Хиссонер.
– Скоро станет. – Hay обратился к женщине. – Гуди Санден, как бы ты предпочла, чтобы это было сделано?
– Я не хочу умирать! – крикнул Мейнард. Подняв глаза, он увидел сына, покачивающегося на плече высокого мужчины. Юстин смотрел на него со слезами на глазах.
Женщина пьяно пробормотала:
– Задуши его!
– Нет! – Hay рассмеялся. – Я не буду душить человека благородного происхождения.
– Тогда я сама его задушу. Дайте мне бечевку. А в порядке одолжения я съем его глаза, когда они вылезут наружу.
– А я говорю, он не должен быть задушен. Он не сможет лицезреть смерть без глаз. Он должен видеть свою судьбу. Разложи костер у него на животе, и посмотрим, что он за мужчина.
Женщина возразила:
– Он вышиб глаз у Роша.
– Да, но Рош не был благородных кровей. Мешанина из португальца и самбо.
– Если он такой благородный, тогда оставьте его мне. Мне нужны его услуги.
– Для развлечений существуют педики. Ты можешь пользоваться их услугами.
– Педики! – Женщина плюнула на песок. – Этот может дать мне то, чего и Рош не мог, – сына благородной крови.
Улыбка Hay поблекла.
– Он должен умереть, – он взглянул, ища поддержки, на Хиссонера.
– Такова традиция, – кивнул Хиссонер.
Женщина выхватила кинжал у Hay из-за пояса и, нырнув у него за спиной, встала около Мейнарда, держа нож над его животом.
– Закон говорит, что решение принимать мне. Я его принимаю. – Ее рука опустилась.
Мейнард закрыл глаза, ожидая боли, которую он не мог себе вообразить.
Одним движением женщина рассекла купальные трусы Мейнарда от талии до паха. Она схватила его половые органы.
– Это будет моим! – Она вызывающе засверкала глазами, глядя на Hay и Хиссонера. – Я осную род, о котором будут петь в будущем. Это мое право.
Собравшиеся молчали.
Мейнард слышал в ушах биение крови. Боль приходила и уходила волнами. Он видел руку женщины, но ее крепкую хватку он не ощущал – жгучая боль в ушах и бедрах перекрывала все другие ощущения.
Первым заговорил Хиссонер.
– Закон. Это ее право.
– Но традиции... – начал Hay.
– Традиции – это обычай, а Закон – это правила. Закон говорит, что она имеет право решать.
– Но решать означает...
– ... это не означает убить, если разобраться по сути. Hay был недоволен. Одной рукой он снял Юстина с плеча и опустил его на песок. Он сказал женщине:
– Он может жить, но только пока ты не зачнешь ребенка. Он твой. Если он хоть однажды нарушит Закон, проклятие ляжет на тебя. Этими самыми руками, – он поднял руки к лицу женщины, – я вырву тебе матку и брошу ее в море.
Осмелев от выпитого рома и своей победы, женщина встряхнула органы Мейнарда.
– А если это плохо мне послужит, я брошу это в море, – она рассмеялась, и толпа отозвалась волной облегченного смеха.
– Ты умрешь плохо, – сказал Hay Мейнарду. – Что ты делаешь в жизни?
– Я пишу.
– Писец? Тогда, вероятно, ты будешь делать двойную работу. У нас не было писца со времен Эсквемелина.
– Эсквемелин? Вы знаете про Эсквемелина?
Хиссонер перебил его, предостерегающе грозя ему пальцем:
– Ты должен знать, что ты во власти женщины. Поступай правильно со вдовой. Так говорил Ездра.
– Снимите его, – сказал Hay и повернулся, чтобы уйти. Юстин не пошел за ним. Он остался рядом с отцом, в то время как двое мужчин обрезали веревки и опустили Мейнарда на песок.
С края поляны Hay позвал:
– Пошли, парень! Он больше не отец тебе. Он теперь лишь катамит при этой карге.
Уже едва сознавая, что происходит вокруг, Мейнард все же почувствовал, что Юстин колеблется, и понял его.
– Иди, – прошептал он. – Делай что угодно. Смирись с этим. Главное, оставайся живым. – Мейнард боролся с наплывавшим на него туманом, пока не увидел, что Юстин повиновался. Затем сознание покинуло его.
Он не знал, сколько времени он проспал, так как сон его был беспокойным и сопровождался ужасающими в своем реализме кошмарами. Иногда ему становилось невыносимо жарко, и он чувствовал, как его лицо обтирают мокрой тряпкой, пропитанной уксусом, иногда он замерзал, и его накрывали шершавой грубой тканью, покалывавшей его обнаженное тело.
Он проснулся ночью, лежа на сплетенной из травы циновке. Он находился в хижине, сделанной из травы и глины, в виде полушария восемь на восемь футов. Когда он попытался пошевелиться, то почувствовал, что ему что-то мешает, и увидел, что его руки и ноги покрыты растительными припарками. Резкая боль превратилась в ноющую.
Женщина сидела рядом, скрестив ноги, на грязном полу, и что-то перемешивала в чаше. Черный плащ она сменила на серое пончо, отмыла лицо от угольной пыли и постригла свои сальные волосы. Оставался только мягкий коричневато-светлый пушок длиной дюйма два. Мейнард не мог определить ее возраст. Ее угловатое лицо потрескалось от соленого воздуха и солнца. Пальцы двигались напряженно, аритмично, суставы распухли. Но во влажном климате артритом болеют даже очень молодые люди. Ее грудь – насколько он мог рассмотреть ее контур под пончо – была высокой и крепкой, а ноги – стройными. Приняв во внимание то, что из-за погоды и скверных условий, в которых она жила, она могла выглядеть старше своих лет, он предположил, что ей вполне может быть лет тридцать-тридцать пять.
Хижина освещалась карманным фонариком в резиновом корпусе, торчавшим между двумя кирпичами на полу.
Указав на фонарик, он спросил:
– Откуда это взялось?
– Добыча. Рош взял ее. Это была богатая добыча. Целых два ящика баллончиков от насекомых. Персики. И орехи тоже. И ром! Он гудел всю неделю. И все остальные тоже.
– А что происходит, когда батарейки кончаются?
– Кончаются, и все. Как и все остальное. Появляются другие. – Она подвинула ему еду. – Ешь.