Остров
Шрифт:
1.
«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор...»
Господи...
Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» - жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.
Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.
Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи... А полиграфия хорошая. Почему-то для такого —
Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве...
Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.
– «Байки и анекдоты» есть?
Лаголев поднял глаза на спрашивающего.
Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.
Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.
Жует. Почему они все жуют?
Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет...
– Эй, дядя! «Байки и анекдоты»...
Лаголев очнулся.
– Э-э, да... Вам какой номер?
– Последний. И предпоследний.
Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.
– Двенадцать рублей.
– Подорожал что ли?
Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.
– С какой ценой приходит, с той и продаю, – развел руками Лаголев.
– Охрененно!
Парень закопался в штанах.
На лоток упала скомканная «десятка». Затем — двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.
Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:
– Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!
– Нету, – сказал Лаголев.
От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.
Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.
«Криминальная Россия». «Топор взлетел...». А нам пофиг, нам бы самим...
– Сынок.
Старуха и не подумала убраться.
На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.
Худенькая, словно усохшая.
Глаза слезятся. Морщины вокруг рта — будто те же стежки.
– На хлебушек, сынок.
Сколько было той слабости?
Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.
Что сделалось с Лаголевым — бог его знает.
То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.
Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.
Ушла.
Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.
Но потом отрезвел.
Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.
Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.
Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.
– «Комсомолку», пожалуйста.
– Сейчас.
Пришлось отложить питье.
Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.
Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.
Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула...
А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?
Я ей кто?
Сушило горло. Нервы, нервы.
Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.
Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.
– «Гороскопы» можно?
Пожалуйста.
– Вот календарик этот, с собачкой...
Угум.
– Ах, это старый номер! А поновее?
Сейчас посмотрим.
– Ну, давайте, ну, быстрее же!
Стараемся.
– Телепрограмму, пожалуйста...
– И мне.
– Вчерашний «Спорт» есть?
Отчего ж нет?
Лаголев метался от газет к журналам, от журналов — к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего...
В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой - «Экспресс» подаю, другой - «Шанс», третьей — мелочь проверяю, правильно ли, пятой — убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.