Остров
Шрифт:
То есть, какой там купальник — ниточки одни.
А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.
Потом поток спал, превратился в струйку.
Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.
К девяти распогодилось.
Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв,
Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?
Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.
А где здесь жизнь?
Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег — только на продукты.
И Ната с утра уже...
Самому впору за топор. Метр, два, десять — Лаголев настиг ее...
Холодок скользнул меж лопаток.
Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был...
К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.
– Выручка?
Лаголев засуетился.
– Вот, около семисот.
Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа — не твое.
– А точнее?
Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.
Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре... Девятнадцать на двенадцать...
Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?
Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.
– Ну?
– Шестьсот девяносто шесть.
Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:
– Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там...
Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина — иглами.
Даже глаза выцвели.
– Ты смотри мне... – тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. – Я такого не люблю.
– Я же...
– задушено прохрипел Лаголев.
– Ты же, ты же...
В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.
Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.
Ухмыльнулся:
– Ссышь, да?
– Н-нет.
– Ссышь.
Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.
Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.
Руслан не уходил.
– Ну и чё ты? – услышал Лаголев. – Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?
– Надо.
– Чё? Громче говори!
Лаголев еще ниже опустил голову.
– Надо!
– Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.
Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху — за недостающим.
– Я тебе сколько должен?
– Пятьсот.
– Чё ты опять шепчешь?
Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую — на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.
Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.
– Вы мне должны пятьсот рублей.
– Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, – хмыкнул Руслан. – Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. – Он поплевал на пальцы. – Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?
Лаголеву пришлось согласиться.
Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.
– Вот. Все по чесноку.
Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.
– Спасибо.
– Косорукий, блин, – прокомментировал Руслан.
С ним нельзя было не согласиться.
Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.
Потому что кто я? Никто.
Не могу ни с топором, ни украсть... Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.
Которые жрут, жрут, жрут!
Дрожащими пальцами Лаголев выдавил набрякшую слезу из уголка глаза. Ладно. Ничего. Он утрамбовал деньги в карман брюк.
Вкус жизни – горький.
В два часа Лаголев сменился, уступив место за лотком меланхоличному Тиму, отрастившему себе жидкую, козлиную бородку. Брезентовая куртка болотного цвета с нашивками «Геохим» и «Serpent», капюшон на голове и постоянно чуть прикрытые веками светло-зеленые глаза в мечтательной дымке.
Тим был студентом последнего курса в местном экономическом институте. Учили его, как он выражался, всяческой хрени.