Острова и капитаны
Шрифт:
Привык он к хронометру. Словно к живому, привык. По утрам он вскакивал, радовался медному «динь-так», и настроение становилось таким же звонким… Приходил из школы, и снова: «Динь-так, динь-так, здравствуй…»
Жил хронометр на этажерке, но когда Толик готовил уроки, ставил его перед собой. А если читал, лежа пузом на кровати, хронометр устраивал на подоконнике, поближе к изголовью. И звонкий рогатый месяц заглядывал в окошко и прислушивался к тиканью с интересом и легкой завистью…
Конечно, Толику и в голову не приходило, что хронометр останется у него навсегда. И хорошо, что Арсений Викторович выписался. Но… как-то
Потому что он и в самом деле работал в больнице. Мама говорила. Она несколько раз беседовала с Арсением Викторовичем по телефону, а однажды отнесла ему передачу: пирожки с капустой, которые сама настряпала.
Каждый раз Курганов передавал Толику приветы и говорил, что очень благодарен ему. «За хронометр и вообще…»
А теперь что?
«А теперь ничего, — подумал Толик, посидев минут пятнадцать и рассердившись на себя. — Ничего особенного. Нытик ты, Толька. Он же не виноват, что не застал тебя дома. Онже просил зайти. Что ты раскис, как манная каша?»
Когда обругаешь себя и словно встряхнешь за шиворот, делается легче. И Толик решил, что все еще будет хорошо. Придет он к Арсению Викторовичу, и будут у них интересные разговоры, и новые страницы повести, и чай с крепкими, как дерево, пряниками. И то, что не назовешь словами, — ощущение, словно ты в каюте и поскрипывает корабельная обшивка, а вверху, невидимые сквозь палубу, но настоящие, тугие, покачивают тяжелый рангоут многоярусные паруса (и надо снять со стопора хронометр, чтобы при качке оставался горизонтальным).
И, может быть, Толик в хорошую минуту признается Арсению Викторовичу, как сам пустил хронометр. Теперь можно признаться: ведь все он сделал безошибочно.
Но в тот день Толик не пошел к Арсению Викторовичу. Неудобно. Человек только что из больницы, и тут нате вам — гость…
А назавтра была опять репетиция.
А послезавтра — Восьмое марта.
Затем Толик подумал, что лучше отложить визит до воскресенья. Но в воскресенье началось такое таяние снега, что в валенках на улицу не сунешься, а у ботинка оказалась оторвана подошва, и мама (отругав Толика за то, что не сказал об этом раньше) пошла на рынок, где в будках сидели «срочные» сапожники.
А потом оказалось, что до весенних каникул — всего неделя. И на этой неделе чуть не каждый день контрольные за третью четверть — «предварительные» и «основные».
И среди всех этих многотрудных дел понял Толик: самый подходящий день, чтобы идти к Курганову, — двадцать первое марта. И почти каникулы уже, и день рождения Арсения Викторовича, и воскресенье — значит, он дома будет.
Но сначала надо было дорисовать портрет, и Толик просидел над ним еще два вечера.
Портрет получился размером со страницу «Пионерской правды». В самый раз, чтобы повесить над камином (если, конечно, Арсению Викторовичу понравится). В правом нижнем углу Толик написал стихи. Он решился на это не сразу. Даже маме он свои стихи показывал, продираясь сквозь смущение, как сквозь колючую проволоку. А тут тем более… И все же он написал.
Краснея и сопя закрывая животом портрет от мамы, Толик черным карандашом, старательными печатными буквами выводил:
Когда Земля еще вся тайнами дышала И было много неизведанной земли, Два русских корабля вокруг земного шара Сквозь бури и шторма на поиски пошли. Далеких островов вдали вздымались скалы, И тайною была морская глубина, И Крузенштерн стоял отважно у штурвала, И билась о корабль могучая волна…Вообще-то Крузенштерн у штурвала, конечно, не стоял, это дело матросов. Капитаны подают команды с мостика. Но ведь можно понимать «штурвал» в переносном смысле…
И буду я всегда завидовать, наверно, Тем морякам, которые ушли в далекий путь. На карте начерчу дорогу Крузенштерна И, может, поплыву по ней когда-нибудь…— Да не сопи ты и не прячь, я не смотрю, — сказала мама.
Толик пробормотал:
— Я допишу и покажу…
И показал, конечно, хотя в глазах щипало от стыда.
Мама похвалила. Даже обняла Толика. И лишь одно замечание сделала: «неизведанный» пишется с двумя «н». Да еще велела после слова «скалы» поставить запятую.
На следующее утро дала мама Толику белую рубашку, натянул он свой парадный вельветовый костюм и отправился к Арсению Викторовичу. Было солнечно и тепло, сразу видно — весеннее равноденствие. Толик расстегнул пальто и хлопал по мелким лужам ботинками в новых калошах. В таком радужном настроении он и пришел на Ямскую.
Дверь на крыльце у Курганова была приоткрыта, и Толик вошел в сени без стука. Снял калоши. Поколотил во внутреннюю дверь, обитую рваной клеенкой. Услышал, как отозвался Курганов:
— Входите!
Арсений Викторович сидел за столом. Заулыбался, встал. Покачнулся. На столе увидел Толик пустую четвертинку, тарелку с винегретом, пепельницу с окурками. Пахло табачным дымом, копченой селедкой, кислой капустой.
— Толик, дорогой… — Курганов зажмурился, постоял так, потер сморщенный лоб. — Я вот тут… видишь, один немножко…
Он засуетился, убрал четвертинку под стол, подскочил к кровати, натянул одеяло на неубранную постель. Сел…
— Я вот, понимаешь… думаю, дай отмечу юбилей сам с собой… гостей-то нет… Не знал, что ты придешь…
«Неужели он всю ночь так сидел?» — ахнул про себя Толик. И сказал насупленно:
— Зря вы курить начали. Вам же вредно.
— А! — будто обрадовался Курганов. — В пятьдесят лет ничего не вредно… — Он опять покачнулся, будто хотел лечь и раздумал. — А ты… ты раздевайся…