Островитяне
Шрифт:
Недаром агеевские девчонки — Марьяна да Люба, если мать не вытащит, целый день будут сидеть у Царапкиных, тихо возиться с Иваном, рисовать на семейном, просторном столе под цветастой клеенкой, слушать прабабкино бормотанье, и кушают тут лучше, не то что дома, силком да с уговорами. Правду сказать — без матери дети сироты, а без бабушки — вдвое, при теперешней суетне только от бабушки в детях настоящая домашность. Родители все — хвать да бежать, это детям трудно. Младшая, Люба, все уговаривается: «Баба Катя, ты моя бабушка, ладно?» — «Твоя, конечно, твоя,
— Я бы потом убралась, — сказала Лидия, поднимаясь с постели.
— Какая уборка? Это я так, — засмеялась баба Катя. Отжала над ведром тряпку, выпрямилась, полюбовалась делом рук своих — как крепко отжала, есть еще сила. Сообщила Лидии весело: — Ивана в садик едва подняли, а Юлик опять на дежурстве.
— Он же вчера дежурил, — сказала Лидия.
— Верка Агеева подменить просила, у них, что ли, Люба температурит.
— А… — сказала Лидия, в точности, как вчера муж Юлий, скопировала, больше ничего не спросила.
— Юлик у нас — кроткое место, — весело сообщила ей баба Катя, чтоб не уставала ценить.
— Чемпион, — усмехнулась Лидия.
— Чего ж тут плохого? — сказала баба Катя.
Плохого ничего не было, конечно. И вправду был в недалеком прошлом муж Юлий Сидоров двукратный чемпион города Южно-Сахалинска по штанге в тяжелом весе. Потом получил травму и на турбазе «Горный воздух», под Южно-Сахалинском, где помаленьку тренировался после больницы, встретил Лидию, которая проводила там отпуск — по профсоюзной путевке, считай — даром.
Когда Юлий впервые появился на пляже возле реки Змейки в своих зеленых плавках, то честные женщины — без привычки — отворачивались, поскольку каждая мышца в нем играла отдельно и смотреть далее на плечи, без привычки, было срамно. А хрупкую Лидию, только-только жену, некоторые даже жалели вслух. Ибо, когда они шли рядом — как ни покорно Юлий Сидоров нес Лидию под руку, — все равно казалось сперва, с непривычки, что он — насильник, а она — пионерочка из майской сказки. Но другие — наоборот — тайно завидовали Лидии, это уж кто как.
И, главное, она себе завидовала, будто со стороны, с этого потом и пошло: мысли и домыслы. Все не верилось Лидии, что общая их жизнь для мужа Юлия — прочное, серьезное дело, что на остров он приехал из-за нее, в дом к ним, целиком бабий, сколько уж лет без мужчин, вошел ответственно и легко, с охотой принял главенство бабы Кати и не тяготится ничуть, что прежняя его жизнь — со спортивной славой в пределах области и письмами наивных болельщиц — тоже была, в общем, чистой, безалаберной в меру.
Мужское населенье поселка тоже сперва отнеслось к Юлию с нездоровым любопытством, расспрашивали с подначкой. Но Юлий Сидоров подначки как раз не замечал, глядел всем в лицо без хитрости, рассказывал обстоятельно и охотно:
«В штанге что? Жим, рывок и толчок. У меня рывок всегда хорошо шел, я в рывке сильный, тут главное — быстро. А в жиме — запутаешься, правил тыща. Раз на соревновании штангу поднял на грудь и забыл, чего делать. Стою как дурак со штангой. Я в жиме никогда не «баранил», а просто —
Тут сбоку притискивался к кружку Лялич, дотошный до всякого знанья, будто молоденький. К тому же в тридцатом году бежал стометровку в хорошее время, не чуждое дело — спорт.
«Ух, я болельщик! — встревал сразу Лялич. — Счастье соседям, что нет на острове телевизора: ору больно звонко, руками машу, бью от нервов посуду. А ведь помогает небось, Юлий Матвеич, если за тебя болеют с душой?»
Но рассудительный муж Юлий Сидоров отвечал на это так:
«Ерунда это, Григорий Петрович, я по себе скажу. Тоже некоторые кричат, знакомые. Потом подбегают: «Юлий, ты слышал? Мы тебе кричали!» Как я могу слышать? Это же соревнованье, ничего не слышишь, знаешь — надо штангу поднять: только ты и железо…»
Тут бывший двукратный чемпион задумывался, вспоминая. А хитрый Лялич уже тихонько ввернул:
«Но все же, Юлий Матвеич, спортсмены себе позволяют, признайтесь. Уж чего-чего, а позволяют себе, мы газеты тоже читаем».
«После соревнований, конечно, себе не отказываешь, — солидно кивнул Юлий Сидоров и перечислил, в чем: — Потанцевать там, такси, девушку проводить, познакомиться, водку — тоже можно, если немного, назавтра же тренировка…»
Положительный человек, даже в славном своем прошлом, был Юлий Матвеевич Сидоров, глядящий сбоку насильником. И это в поселке оценили быстро — что вошел в местную жизнь не свысока и с душой.
На шутки тоже не обижался, хотя сам не очень это умеет: юмор. После иргушинского землетрясения Костька Шеремет, как привлеченный актив, снимал с населенья анкету для цунами-станции: кто что заметил и какие были последствия, всегда собирают такие анкеты. Снял и с мужа Юлия, который землетрясение пережил в одиночку далеко в верховьях Змейки, и почва там дала трещины, шириной до одного метра, глубина — метр тридцать, длина — аж до семидесяти метров. Это Юлий сразу замерил, сообразил.
Костька снял с него эти данные. Потом говорит: «Далее по анкете — семейное положение». Вера Максимовна Агеева, родная Костьке сестра, слегка хрюкнула, зарылась лицом в журнал микросейсмов. А Юлий, который тогда на цунами не работал, но все же — мог бы знать анкетную схему, ответил солидно: «Женат, один ребенок, сын». — «Это все знают, — прищурился Костька Шеремет, язва. — А вон тут по анкете-каким браком женат, третьим, четвертым?» — «Первым, — сказал Юлий. — Раньше не был женат». Тут Вера Максимовна Агеева захохотала, отбросив журнал микросейсмов. И сам Костька заржал трубно.
А Юлий Сидоров сказал без зла, добродушно: «Ну, ты меня купил, Константин». — «Как ближайшего родственника», — объяснил Костька. «Нам только таких родственников и не хватает», — сказала Лидия, которая сидела тут же и едва снесла этот спектакль. Самолюбива была Лидия за двоих — за себя и за толстокожего мужа Юлия, обидчива. «А чем же я так плох?» — усмехнулся Костька. «Лицом не вышел», — сказала Лидия. «Понятно, — опять усмехнулся Костька и покривил губы. — Учтем, один голос против».