Островитяне
Шрифт:
Но даже если Костька Шеремет кривил губы — это у него с детства привычка, и от нее в углу рта резкая складка — или паясничал хоть как, он все равно оставался писаный красавец, в отца. А от любви к старику Шеремету, когда он был молодой, насмерть отравилась какая-то девушка в городе Пскове, откуда он родом, тоже — по слухам — красавица. Отравилась она в день рождения Шеремета и оставила ему записочку, которую никто, конечно, не видел, но будто бы она есть до сих пор. Тогда молодой старик Шеремет бросил учиться, где он там учился, и уехал на Дальний Восток, подался в маячники. Во Пскове больше он будто бы не бывал и всю жизнь провел на безлюдных маяках,
Женился старик Шеремет поздно, на немолодой и тихой буфетчице, которая до того плавала на сухогрузе «Кама». Эта «Кама» села на камни перед маяком Шеремета, в ста пятидесяти метрах и не сильно поздним вечером.
Над морем стоял туман, так что светомаяк не был виден, хоть светил исправно. Тут ни капитан «Камы», ни Шеремет не были виноваты. Но оставался еще радиомаяк, тоже хозяйство Шеремета. И капитан все же попытался свалить на Шеремета вину — мол, его забивал другой радиомаяк, значит, Шеремет работал не на своей волне. Но по дурости капитан назвал маяк, который — хоть и был близко — относился совсем к другой группе маяков, чего капитан, видно, не знал. А понимающие люди сразу увидели, что это — липа, и старика Шеремета не вызывали даже на суд.
Это было, кажется, на Камчатке, неважно, но все знают в подробностях, потому что Шеремет любит рассказывать такой случай. Потом сухогруз тащили с места семнадцать судов, а команду сперва высадили на маяк. И была там буфетчица, немолодая уже. Она так и осталась на маяке, стала Шеремету женой, родила троих: Верку, старшую, теперь-то Агееву, сына Константина и Елизавету, которая замужем за Иргушиным.
Шереметы приехали с полным хозяйством — лошадь, корова, гуси. И баба Катя сразу сговорилась с самим насчет молока, чтоб брать для Марии парное. Мария была в детстве слабая, простуживалась без счету. Баба Катя пришла на маяк с бидоном, но пришла рано. «Доит еще», — сказал Шеремет и поглядел на бабу Катю с мужской игривостью. А что? Баба Катя тогда была еще ничего, многие в мужья предлагались. Тот же Лялич. Ну, это другое дело. Просто всю жизнь был в бабе Кате соблазн, хоть красоты как раз не было. Это все прошлое дело.
Но тогда у них с Шереметом сразу пошел разговор вприскочку, слова скакали, как мячики, и было обоим весело от разноцветных слов, значенье которых — неважно. Может, надолго бы сохранилась меж ними легкость и будто игра, приятная для человека в любом возрасте, пока он женщина или там мужчина, а не просто — древность, но тут хлопнула входная дверь, и Шеремет сказал:
«Не пугайтесь, это моя жена».
В голосе его уже игры не было, а скользнуло что-то такое, чего баба Катя вначале не поняла.
Она сидела к двери спиной, смешливо — еще по инерции— смотрела на Шеремета и потому близко увидела, как он изменился. Редко такое увидишь впрямую на людях, люди — все же скрытный народ. А тут словно черным платком махнули перед Шереметом, и лицо его стало враз нежилым. Глаза Шеремета глядели теперь ровно и со спокойным льдом, лед этот был в глазах давним, нерастопимым. И вот уж баба Катя действительно испугалась— на кого глядели такие глаза. Вскочила неловко.
«Сидите себе, сидите», — сказала с порога жена Шеремета. И улыбнулась бабе Кате тихой улыбкой.
Зубы ее блеснули и сгасли, погасив лицо. Некрасива была жена маячиика: узкие глаза в припухлых коричневых веках, широкие щеки и низкий лоб. И платок был надвинут низко, будто нарочно скрывая черные, блескучие волосы, у Костьки — такие же, так от его волос девки плачут: ну, волосы! А она не снимала платка. И была еще в жене Шеремета
У бабы Кати у самой две девки росли — тыквы. Лидия— спасибо! — выдурилась с годами, подмажет где надо — вовсе дама с загадкой, а в школе все плакала, что другим, подружкам ее, мальчишки пишут записки, других зовут в клуб, толкают в сугробы, провожают домой, таясь. А ее не толкают, не дразнят, не провожают, а просто — сдувают у ней изложенья, обидно дружат, как с парнем. Оттого образовалось в Лидии скрытное самолюбие и обидчивость на пустяк, с детства.
А Мария так и осталась невзрачной, зато в бабу Катю смешлива, лупоглаза и пышно вспыхивает лицом, если краснеет, хорошея при этом. Но Мария сносит себя легко, весело смотрится в зеркало и в глаза людям, нет за нее женского беспокойства у бабы Кати.
Маленькой была Мария вовсе белобрысая крыска с косичками, остроноса, лупоглазость ее не красила, бабы в бане качали головой на Марию, предвидели ей трудность по главной линии. А Мария, если кто понравится — собака или пожилой Филаретыч, — говорила решительно: «Я на тебе женюсь!» Детские, конечно, слова, без смысла, а все равно сжималось сердце у бабы Кати.
Стесненно стояла на своем пороге некрасивая Анна Шеремет…
И тут баба Катя внутри себя охнула: дошло до нее, что сказал Шеремет. Не в том совсем смысле, как она поняла сперва: мол, не пугайтесь дверного скрипу, это просто жена. Нет, не в том. Это он перед бабой Катей так извинился, за Анну, что вот-де — такой красавец и удалец, а имею такую жену, вы уж не падайте в обморок, помилосердствуйте. На глазах, значит, предал жену перед случайной для себя женщиной, просто знакомой…
Такая злость поднялась в бабе Кате против Шеремета, который сразу для нее кончился как мужчина, что она вдруг сказала:
«Передумала я с молоком — далеко ходить…»
И ушла тотчас, взмахивая пустым бидоном.
А на следующее утро в дверь к Царапкиным постучали— дверь всегда не закрыта, свои, хоть знакомые, входят так. «Заходите!» — крикнула баба Катя. И вошел Костька Шеремет: «Мама вам молоко прислала, я могу носить». Сразу выскочила на разговор Мария, перевязанная накрест пуховым платком, вытаращилась на Костьку, сказала: «А Лида в школе. Ты со мной поиграешь?» Было Марии едва пять лет, а Костьке вроде двенадцать, можно дать больше — высок и независимо насмешлив глазами, будто уже взрослый парень и сознает себе цену.
Баба Катя еще не придумала — за каким бы делом услать Марию в другую комнату, чтоб потом не ревела, только раскрыла рот, чтоб услать. Тут Костька вдруг сел на корточки перед Марией, поглядел ей в лицо серьезно и без насмешки: «А во что?» — «Я тебя научу», — пообещала Мария. «Научи», — засмеялся Костька. Мария вцепилась в него худой крепкой лапкой, потащила в угол.
Часа три он у них просидел. Таскал на закорках Марию, делал ей корабли из старой газеты, мяукал котом и смеялся еще громче Марии. «Ой, опоздаю в школу!»— только и хватился. Мария провожала Костьку к порогу, блестя глазами. «Ты когда придешь?» — «Когда? — Костька подумал серьезно. — Завтра приду, сегодня уж не успеть». — «Я на тебе женюсь», — твердо пообещала Мария, обнимая его за ногу. Мягко высвобождая ногу, Костька засмеялся по-доброму: «Только не передумай!» Добавил для бабы Кати, улыбнувшись ей с пониманием, как сообщник: «На сестренку мою похожа, на Елизавету, только Лизка уж выросла».