Островитяне
Шрифт:
Браконьерские штучки знал назубок — сразу находил в кустах орудия лова, откапывал рыбу в песке, горбуша еще била хвостом. Тобольский брал ее осторожно, будто ей жить, счищал песок с морды, говорил: «Отмучилась. Сейчас всю толпу поштрафую». Но и второй раз редко штрафовал новичков, тоже — беседовал, только делался с ними хмур, прямо — угрюм, взглядывал тяжело — из-под бровей, словно даже глядеть на них для него непосильно.
Горбушьи самцы к нересту отращивают на спине крутой горб, потому именуются — горбыли. К горбылям Тобольский проявлял солидарность, говорил, подымая с песка за жабры: «Джентльмен! Тоже на смерть шел, думал помереть с пользой». О браконьерах, которые
Оборачивался к Юлию: «Ты заметил — горбыль всегда первый лезет в сачок? Вроде — он собой жертвует, сберегает самку». Браконьеры меж тем делали невидные шаги в сторону, вспыхивала в них надежда — удрать. «Глупый — и лезет», — говорил Юлий, не умея сказать иначе. «Людскую глупость я вижу, — возражал Тобольский задумчиво. — А у рыбки — это другое». Браконьеры, замерев было на «вижу», продвигались еще сколько-то, поближе к кустам. «Думает — икры во мне нет, мне ничего и не будет», — тяжеловато шутил Юлий. Но Тобольский неожиданно раздражался: «Не по-мужски смотришь, Матвеич!» И добавлял — вроде бы никому, себе в ноги: «Куда поползли, хорошие граждане? Не кончен наш разговор…»
И браконьеры обычно возвращались без слова, шли за Тобольским в населенный пункт, иногда — далеко, расписывались, где скажет, давали правильный адрес и место работы, все — правильно. Уверенность какая-то в Тобольском была, что его послушают, несуетливость. Другие инспектора кричали без толку, словно застали соседа на собственной грядке, никаких объяснений не слушали, грозили карами и, бывало, сами отругивались. Браконьеры от них разбегались, каждого надо было ловить отдельно, хватать за руки. Это уже получалась охота какая-то безразборная: всех хватай, всех тащи…
Только в третий раз Тобольский говорил браконьеру: «Всё! Ты, значит, рыбке — сознательный враг, мне — тоже, так и запомним». И уж тут действовал по инструкции: штрафовал строго. А кроме того, писал на предприятия, где работают браконьеры, личные письма, ездил туда, собирал собрания. Вставал над залом, грузный, большой, говорил печально и вроде — с вопросом ко всем, к понимающим: «Чего же мы хотим детям оставить, хорошие граждане, — остров Сахалин или колено голое?»
Юлий любил с ним ездить, это повезло — что пришлось.
Закрой сейчас глаза, так и видишь. Тобольский стоит посреди нерестилища, свалив набок тяжелую голову, и глядит кругом любовно. Вода вкруг него пенится рыбой, горбыли, оскалив зубастые рты, выскакивают вверх, мучительно взбивают песок хвостом, зарывая икру в бугры. Боком, бессильно, влачатся в воде плоские — уже без икры — самки. Тут же шныряет хищная форель — мальма, охотится за икрой. Горбыли защищают икру, как львы, — специально для этого дела отрастают в них страшные, нерыбьи зубы. Тобольский толкает верткую мальму палкой, кричит грозно: «Пошла, подлая!» Кричит Юлию: «Матвеич, живую воду в сказках читал? Вот — живая вода!» А дышать нечем на нерестилище. Тяжелый сероводородный дух стоит над живой водой, и птицы орут, как сумасшедшие, — вороны, чайки.
Весенними ночами, когда мальки начинали скатываться по рекам в море, Тобольский любил сидеть у воды тихо, говорил вполголоса: «Он безлунные ночи любит, ты заметил? Он сейчас нервный, малек, всего боится». Пересчитывая мальков мерной ложкой, вздыхал: «Вон, кажется, — сколько его! А вернется один процент — это ему повезло, крепко. Ноль восемь, ноль шесть вернется — и то хороню…»
В районы Тобольский выезжал по какому-то своему расписанию, вдруг
Тобольский осмотрел Проню с устья, полез берегом вверх, спустился, перебрел речку, часто наклоняясь к воде, выискивая что-то. Вроде нашел, потому что сказал себе с задумчивостью: «Ага, знакомый почерк». Юлий молча тащил следом палатку. Вблизи маленькой деревушки, в густом кустарнике, наконец разбили лагерь. Юлий хотел влезть на горушку, оглядеться, но Тобольский остановил: «Сиди!» Погодя неохотно добавил: «Знакомый тут у меня. Хочу сделать сюрприз». Объяснил.
Юлий еще подумал тогда, что вот и неистовому Тобольскому это, оказывается, небезразлично — есть в деревушке знакомый, зайти, обсушиться, побеседовать за столом, не все ж в лопухах мокнуть. «Значит, пойдем В гости», — улыбнулся Юлий. «Заглянем, — кивнул Тобольский. — Ширина как раз подходящая». — «Чего?»— не понял Юлий. «У Прони, говорю, подходящая ширина. И главное — уж больно знакомый хороший». — «Так можно прямо сейчас заглянуть», — сказал Юлий. «Успеем, — усмехнулся Тобольский. — Пока лучше выспимся».
Проспали до вечера.
Как-то сразу счернело. Юлий хотел разложить костер, но Тобольский вытащил термос, напились чаю. Недолго помигав, в деревушке стали гаснуть огни: один, другой, третий.
«Пора», — сказал Тобольский, но не пошевелился.
Они сидели над рекой молча, скрытые кустами и темнотой. Влажный, парной дух поднимался от Прони, обволакивая берега, скользко и влажно толкалась в воде рыба, влажно и терпко пахли травы кругом, плотный теплый ветер шуршал по кустам, растекаясь туманом.
В крайнем доме скрипнула дверь, мелькнул и пропал луч фонаря. Потом дребезжащий голос позвал кого-то: «Колькя, в сарае возьми!» И стало слышно, как на спуске к Проне тихо жвякает грязь.
«Ага, знакомый», — беззвучно сказал Тобольский.
Густой плеск пошел по воде от потревоженной рыбы: кто-то невидимый осторожно перебредал речку, вылез неподалеку от Юлия. Мужская фигура неясно очертилась на фоне светлого берега, тянула за собой что-то. «Сеть!» — шепнул Тобольский. Еще человек скатился от дома к речке, повозился в песке и встал, натянув руки чем-то невидимым. «Колькя, черт, тяни!» — дребезжащим голосом сказала фигура рядом. «А я чего делаю!» — огрызнулся молодой басок на той стороне. Сопя, браконьеры тянули сеть, перекрыв речку поперек. Тяжелый плеск шел теперь по воде далеко — рыба хлынула от неожиданной преграды обратно, в сторону моря, шарахалась в тесноте реки, выбивала друг друга на берег.
«Заворачивай, батя!» — крикнул тихо басок. «Учи ученого», — отозвалось почти рядом. Фигура, очертившаяся привыкшим глазам Юлия уже полностью — бородатый старик, — ступила в реку, медленно заворачивая сеть за собой, побрела к тому берегу. С трудом браконьеры выволокли добычу на землю, долго возились с рыбой, освобождая сеть.
«Берись!» — сказал наконец дребезжащий голос. Двое, сгибаясь под тяжестью, потащили что-то — корзину? короб? — вверх по грязи, к дому, исчезли за забором. «Пошли», — шепнул Тобольский. Быстро перескочили речку, поднялись следом. Фонарик мелькал во дворе, учерняя тьму. Юлий прижался к забору, чувствуя себя будто в детективном фильме. «Погоди тут», — приказал Тобольский неслышно. Скользнул в калитку. Старик сказал близко: «Колькя, корзину возьмешь!» Прошелестел по грязи перед носом Юлия, спустился, перебрел реку, изготовился к новому лову. В доме было темно и по-прежнему тихо.