Острые предметы

Флинн Гиллиан

– То есть никаких следов вы не нашли.

Он усмехнулся и пожал плечами:

– Я все сказал.

– Ладно, теперь конфиденциально: вы не нашли никаких следов?

Он открыл и закрыл липкую бутылку с сиропом, потом положил нож и вилку крест-накрест на тарелку.

– Конфиденциально я вам скажу: Камилла, вы и вправду думаете, что эти преступления совершил какой-нибудь приезжий? Вы ведь криминальный репортер.

– Нет, не думаю, – ответила я, почему-то сразу взволновавшись. Я старалась не смотреть на зубцы вилки, которая лежала передо мной.

– Умница.

– Викери сказал, что, по вашей версии, преступник приехал на попутных машинах.

– Ох, черт возьми. Я просто высказал предположение, когда только приехал сюда, девять месяцев назад. А он до сих пор повторяет

это, чтобы выставить меня невеждой. Мы с ним не очень ладим.

– Вы подозреваете кого-нибудь определенного?

– Разрешите пригласить вас в бар на этой неделе. Расскажете мне все про ваших знакомых из Уинд-Гапа.

Он взял счет и отодвинул бутылку к стене. На ее месте остался липкий след. Я в задумчивости провела по нему пальцем, который потом поднесла ко рту. Рукав футболки приподнялся, обнажив рубцы. Пока я прятала руки под стол, Ричард поднял глаза.

* * *

Я не видела ничего зазорного в том, чтобы рассказать Ричарду все, что знаю о жителях Уинд-Гапа. Не горела желанием быть преданной своему родному городу. Здесь умерла моя сестра, и здесь я начала резаться. В этом маленьком удушливом городке каждый день приходится сталкиваться с ненавистными вам людьми, которые знают про вас слишком много. Жизнь здесь оставляет свой отпечаток.

Хотя, как могло показаться со стороны, со мной здесь обращались лучше некуда. Все благодаря маме. В Уинд-Гапе ее любили, она была украшением города – самой красивой и обаятельной женщиной за всю его историю. Мои бабушка с дедушкой, ее родители, владельцы свинофермы и половины близлежащих домов, воспитывали маму в строгости; к ней применялись те же правила, что и к рабочим: не пить, не курить, не сквернословить; посещение церкви обязательно. Я могу лишь догадываться, как им стало плохо, когда они узнали, что семнадцатилетняя Адора беременна. Виновником был юноша из Кентукки, с которым мама познакомилась в церковном лагере, – как-то он приехал на Рождество и наградил ее мной. Мамины родители были так разъярены, что, пока у нее рос живот, у них развились опухоли, и через несколько месяцев после моего рождения оба сошли в могилу.

У дедушки с бабушкой были друзья в Теннесси; и, когда я еще была в пеленках, их сын стал свататься к Адоре. Приходил в гости едва ли не каждый выходной. Представляю, каким неловким было его ухаживание. Алан, накрахмаленный и отутюженный, распинается на тему погоды. Мама, которая теперь осталась одна, впервые в жизни без внимания и заботы, и хочет найти достойного жениха, смеется над его… шутками? Не уверена, что Алан когда-либо в жизни шутил, но мама наверняка находила повод, чтобы кокетливо похихикать для его удовольствия. А где в это время была я? Наверное, в какой-нибудь дальней комнате, хныкала на руках горничной, которой Адора даст потом за труды долларов пять. Представляю, как Алан делал маме предложение, отвернув лицо в сторону или теребя цветок в горшке, чтобы только не смотреть ей в глаза. Мама любезно согласилась, потом налила чай. Может быть, потом они сухо поцеловались.

Как бы то ни было, к тому времени, когда я научилась говорить, они были женаты. Я не знаю почти ничего о своем настоящем отце. В моем свидетельстве о рождении стоит вымышленное имя, Ньюман Кеннеди, одновременно в честь маминого любимого актера и президента. Она отказалась назвать мне его настоящее имя, чтобы я его не искала. Нет: я должна была считаться дочерью Алана. Это было нелегко, потому что вскоре, через восемь месяцев после свадьбы, она родила ребенка от Алана. Ей было двадцать лет, ему тридцать пять; у него было фамильное состояние, что ее абсолютно не волновало, – своего было достаточно. Оба никогда в жизни не работали. За все дальнейшие годы я узнала об Алане мало нового. Он занимался конным спортом и имел награды, но бросил его, потому что Адоре это не нравилось: она вечно волновалась за мужа. Он часто болеет, но даже когда здоров, редко встает с дивана. Много читает о Гражданской войне, а разговаривает в основном мама, и его это, кажется, устраивает. Он спокойный, как слон, и очень поверхностный. Впрочем, Адора никогда не пыталась способствовать углублению наших отношений. Считалось, что я дочь Алана,

но он меня не удочерил, и мне никогда не предлагали звать его иначе как по имени. Алан не дал мне своей фамилии, а я об этом и не просила. Помню, в детстве как-то раз пыталась назвать его папой, но он впал в ступор, и больше я его так не звала. Честно сказать, думаю, Адора сама хочет, чтобы мы оставались друг другу чужими. Ей надо, чтобы все отношения в семье шли через нее.

Так вот, родилась у них дочь. Мэриан была славной, но очень болезненной. Она с рождения страдала пороком дыхательной системы, ночами задыхалась, и тогда ее лицо покрывалось пятнами и серело. Я слышала ее сиплое дыхание с другого конца коридора – ее спальня находилась рядом с маминой, но далеко от моей. Загорался свет, слышалось ласковое воркование, иногда плач или крики. Потом – поездка в больницу в Вудберри, в двадцати пяти милях от Уинд-Гапа. Все это происходило регулярно. Потом у нее разладилась пищеварительная система, и она сидела на больничной койке, установленной в комнате, что-то шепча своим куклам, пока мама кормила ее через капельницу и зонд.

За эти годы мама выщипала себе все ресницы. Она дергала их постоянно. На столах после нее всегда оставалась кучка тонких волосков. Я про себя называла их волшебными гнездышками. Помню, как я сняла две длинные белые ресницы, приставшие к моей ноге, и долгое время хранила их у себя в кровати, рядом с подушкой. Ночью я водила ими по щекам и губам, пока однажды они не потерялись.

Смерть сестры была для меня не только горем, но и облегчением. Думаю, она родилась слабой, недостаточно сформированной, неспособной вынести тяготы жизни. Друзья утешали маму, говоря ей, что Мэриан, вознесясь на небеса, обрела покой, но мама оставалась безутешной. Она и сейчас любит упиваться горем, это ее хобби.

* * *

Мне не хотелось садиться в машину – блекло-голубую, загаженную птицами, с кожаными сиденьями, наверняка нагретыми на солнце, – поэтому я решила пройтись пешком. Я пошла по Главной улице, мимо магазина домашней птицы, куда завозили свежих цыплят с арканзасских птицебоен. Запах свежатины ударил в нос. В витрине висело с полтора десятка бесстыдно голых тушек, под которыми валялись несколько белых перьев.

Ближе к концу улицы, где мы нашли Натали в ее импровизированном склепе, я увидела Эмму с тремя подругами. Они перебирали воздушные шарики и сувениры, которые лежали теперь на этом месте. Точнее, три подруги караулили, а моя сестра тем временем забрала две свечи, букет цветов и плюшевого мишку. Девочки положили все это в большую сумку Эммы, только мишка, который туда не поместился, остался у Эммы в руках. Потом подруги, взяв друг друга под руки, вприпрыжку побежали ко мне, вернее сказать, прямо на меня и, подбежав вплотную, остановились. От них пахло крепкими духами – видимо, из пробников, которые прилагаются к журналам.

– Ты видела, как мы это сделали? Напишешь об этом в газете? – с хохотом прокричала Эмма. От ее прежнего кислого настроения не осталось и следа. Детские истерики – наподобие той, что она закатила по поводу кукольного домика, – явно были припасены только для родителей. Так же как и клетчатый сарафан. Теперь на ней была мини-юбка, сандалии на платформе и топик. – Если да, то запиши правильно мое имя: Эмити Адора Креллин. Девчонки, это… моя сестра. Из Чикаго. Мамина побочная дочь. – Эмма повела на меня бровями, и девочки захихикали. – Камилла, это мои за-ме-ча-а-а-а-тельные подруги, но ты о них не пиши. Лидер тут я.

– Она лидер, потому что громче всех кричит, – хрипло заметила маленькая девочка с волосами медового цвета.

– И у нее грудь самая большая, – сказала другая, с золотистыми волосами.

Третья, рыжеватая блондинка, схватила Эмму за грудь и сдавила ее.

– Тут половина объема от прокладки!

– Отвали, Джоудс, – прикрикнула Эмма, точно дрессируя кошку, и дала ей пощечину. Лицо девочки пошло красными пятнами, и она прошептала: «Прости».

– А все-таки, сестра, зачем ты этим занимаешься? – спросила Эмма, разглядывая медвежонка. – Какой интерес писать о девочках, которых при жизни никто не замечал? Как умерли – так сразу и прославились.