Освобождение
Шрифт:
– Слушай, я не… – Марти всплеснул руками, не смог поймать подходящее слово и положил руки обратно на руль. – Я люблю тебя, бро, но ты должен знать, что жизнь, которую ты выбрал…
– Аккуратней, Марти. Я серьезно: берегись. Мир сильно изменился, а ты и не заметил.
Марти заглянул Адаму в глаза:
– Это ненастоящая любовь. Все просто убедили себя в обратном. Но от этого она не стала настоящей и никогда не станет.
У Адама от злости голова пошла кругом: откуда-то из живота поднялась сокрушительная волна гнева и боли, перекрывшая доступ кислорода в дыхательные пути. Вот бы найти слова, складную и взвешенную фразу, мощный снаряд, который можно швырнуть в Марти и стереть наконец эту гнусную жалость с его лица, а заодно – ненароком – уничтожить пикап брата вместе с его безмозглым высокомерием, одним метким ударом выиграв этот идиотский, никому не нужный, выматывающий душу спор.
– Ах ты гад, – только и вырвалось у него.
Он побежал дальше, врубив музыку на полную громкость. Лошадь и козел проводили его молчаливым взглядом.
Мышцы все же успели одеревенеть: казалось, у него на ногах шины или гипс. Но Адаму было все равно, он бежал дальше, и пикап брата вскоре остался позади.
Я люблю тебя, но…
Вот всегда, всегда так: «Я люблю тебя, но…»
Он прибавил шагу. И еще. И еще.
Эта ярость. Эта утомительная, бесконечная ярость. Неужели в его жизни ничего, кроме нее, не будет? Только эта злость, которая ломает изнутри, вытягивает жилы, уничтожая все прочие чувства, – пока однажды он не перестанет понимать, когда действительно нужно злиться, потому что, кроме злости, внутри ничего не окажется.
Он бежал дальше. Шаги становились все шире, руки взлетали все выше.
«Не хочу так, – думал Адам. Не хочу быть этим человеком. Не хочу постоянно со всеми ссориться».
Хочу любить.
Хочу любить.
Хочу любить Энцо.
Ноги работали на пределе физических возможностей. Они были практически отдельным организмом, полным дрожи и боли, – так бывает, когда получишь травму на морозе. Если он остановится, то потеряет равновесие. Только бег и удерживал его в вертикальном положении.
«Хочу любить Линуса», – подумал он.
Хочу хотеть любить Линуса.
Адам подбегал к дому с другой стороны – утром он выезжал на машине в противоположном направлении. Он достиг максимальной скорости, и впереди уже маячил пожарный гидрант – его финишная отметка – пожарный гидрант, пожарный гидрант…
Все, финиш. Он сбросил скорость и заходил кругами по лужайке. Сердце билось так сильно, что пульсировала кожа на запястьях. Грудь вздымалась, жадно втягивая воздух – словно золотая рыбка, которую вытряхнули из аквариума.
В ушах по-прежнему гремела музыка. Мама уже поглядывала на него из-под широких полей своей очень старомодной шляпы, в которой обычно копалась в саду. Ей всего сорок три. По образованию – лингвист. Почему она одевается как бабушка из рекламы дорогого печенья – непонятно. Чтобы быть ближе к народу, видимо. Впрочем, бабушкой-то она станет раньше, чем думала.
Адам, тяжело отдуваясь, продолжал нарезать круги по газону – ждал, когда стихнет пульсация в висках и ушах. Пару раз его рвало от нагрузок, было дело. Приятного мало, конечно, и все же Адам в те минуты чувствовал себя немножко героем. Была в этом какая-то удивительная сила – пренебрегая границами дозволенного и безопасного, он растворялся в забвении, полностью исчезал, позволял себе исчезнуть.
И сейчас он не понимал, отчего у него трясутся руки – от нагрузок или от злости.
Адам остановился, согнулся пополам, попытался сделать вдох носом. Не поднимая головы, выключил музыку – мама явно что-то ему говорила.
– А?
– Я сказала… – Она безжалостно обрезала неуступчивую хризантему. – …Не понимаю, зачем так драматизировать. Целое представление из пробежки устроил!
– В смысле?
Мама издала какие-то мерзкие хрюкающие звуки. Адам даже не сразу понял, что она изображает его надсадное дыхание.
– Ты же не марафон бежал!
Адам сглотнул.
– У Марти новая подружка. И она только что залетела.
Мама даже не подумала ему поверить, отмахнулась, и все.
– Вот опять – сплошная драма, драма, драма. Когда-нибудь ты вырастешь, малыш, и мы…
– Он собирался рассказать вам с папой в выходные. Они скоро поженятся, и университет предоставит им специальное жилье.
Мама открыла рот, потом закрыла, потом снова открыла:
– Не нравятся мне такие шутки, Адам. Ты думаешь, это очень смешно, но в конечном итоге все понимают, что ты солгал. И ведь не про кого-нибудь, а про родного брата!
– Легок на помине!
В самом деле, его брат подъехал к дому так вовремя, что Адам даже засмеялся.
Мама сделала строгое лицо:
– Это не смешно!
– Да, ты права. Ничего смешного. Понятия не имею, где он возьмет деньги на ребенка и на последний год обучения в семинарии. Учитывая, что у нас с деньгами сейчас туго.
Они молча наблюдали, как Марти паркуется, а тот разглядывал их лица – пытался понять, что ему светит. Вот тут-то до мамы начало доходить.
– Катя?.. – прошептала она.
– Не-а, – ответил Адам, снова врубил музыку, чтобы не слышать криков, и ушел в дом.
Он отправился прямиком в душ, но через несколько минут даже сквозь звук льющейся воды услышал вопли (в основном мамины). Мама в прямом смысле слова выла. И не так уж она расстроилась – просто не хотела упускать возможность хорошенько повыть.
Тут Марти начал барабанить в дверь ванной.
– Зачем?! – орал он. – Зачем, бро?
Адам только сцепил руки за головой и сунул ее под поток воды.
И правда: зачем?
В груди все еще горело, да так сильно, что было не понять, где заканчивается гнев и начинается боль. Казалось, рана никогда не заживет. Родители и брат постоянно ее бередили, продолжая при этом твердить о своей любви.
Сегодня день плача, он это понимал – ведь вечером уезжает Энцо. Но пока плакать рано. Нет, он не станет плакать.
А родным надо отдать должное: знают его больные мозоли.
Вдруг они правы? Вдруг с ним действительно что-то не так? Вдруг на каком-то глубинном уровне, там, где обретается его истинная сущность в самой простейшей, очищенной форме – вдруг на этом уровне он действительно порочен? Вдруг в одном из первых кирпичиков, из которых начинала складываться его личность, пошла крошечная, едва заметная трещина? И на эту трещину, на изначально поврежденный фундамент, потом накладывались все последующие события его жизни. А в итоге получилась броня, сооруженная поверх фасада, построенного на непрочном фундаменте, – и на самом деле у его личности нет никакого ядра, здорового стержня.