Освобождение

Анташкевич Евгений Михайлович

«Гос-с-поди, – он глядел на спящего Константина, – какая же ты мелочь с этим своим обращением! А я и не знал! Кто бы тебя там стал слушать? Там система сложилась, она спеклась, как дерьмо мамонта! Сколько Сталин уложил своих, чтобы система была такой… И кому ты там будешь нужен со своим фашизмом после того, что там натворили немцы…»

Сорокин откинулся на спинку стула и с сожалением вспомнил о бутылке. Он не пил уже почти семь лет. Однажды люди Номуры проникли к нему ночью и, вдребезги пьяного, спеленали и увезли. Он проснулся в палате, на чистой постели. В палате было только одно окно – в коридор, очень большое,

во всю стену. Он увидел, как по коридору ходят люди в белом, все с монголоидными лицами. Сорокин за много лет жизни в Маньчжурии научился отличать китайца от монгола, монгола от корейца и даже корейца от японца. По коридору ходили японцы в белых халатах. Он сначала не понял, почему он здесь оказался, ощупал себя, нет, никаких переломов или травм он на себе не обнаружил, вдруг дверь открылась, и на носилках внесли человека и положили на соседнюю койку. «Веселее будет вдвоём!» – подумал Сорокин, потом глянул на лицо соседа и похолодел – на лице были такие открытые и откровенные язвы, что Сорокин понял, куда он попал. Он позвал врача, попросил соединить его с Номурой, тот сказал, что Сорокин или бросает пить, или остается в отряде номер 731 на недолгое навсегда.

Михаил Капитонович встал со стула, погасил везде свет и вышел.

«Он тоже хочет сказать, что войне конец?»

По дороге домой он глядел на тёмный, накрытый светомаскировкой город. Теперь он шёл не торопясь. Он подумал, что придет, возьмет деньги и подастся в заведение мадам Чуриковой в Фуцзядянь на Шестнадцатую. За много лет своего существования это оказалось самое приличное заведение, а кроме этого, Михаил Капитонович знал, чьё оно на самом деле, знал даже номера, специально оборудованные, чтобы можно было и послушать, и посмотреть, и сфотографировать. Это были номера для особых клиентов.

Михаил Капитонович шёл и, не слыша себя, напевал:

Молись, кунак, в стране чужой, Молись, кунак, за край родной, Молись о тех, кто сердцу мил, Чтобы Господь их сохранил. Пускай теперь мы лишены Родной семьи, родной страны, И знаем мы, настанет час, И солнца луч блеснёт для нас. Молись, кунак, чтобы Господь Послал нам сил всё побороть, Чтобы могли мы встретить вновь В краю родном мир и любовь.

Подойдя к дому, он увидел, что около ограды палисадника его парадной стоит машина. Он вынул браунинг, снял с предохранителя и взвёл курок. Из машины вышел человек.

– Не надо, Михал Капитоныч, поставьте ваше оружие на предохранитель.

Это был атаман Лычёв.

– Что же вы так пугаете, Сергей Афанасьевич!

– Давно вы стали пугливым?

В темноте Сорокин видел, что Лычёв улыбается.

– А кто там в машине ещё?

– Это я!

– Дора Михайловна! А я собирался посетить ваше заведение. Вот шёл за деньгами…

– Поздно, Михаил Капитонович…

– Как – поздно? Самое время!..

– Дора Михайловна закрыла заведение, а девушек за свой счёт…

– За наш счёт, – поправила Лычёва Дора Михайловна.

– Не важно… – закончил за нее Лычёв, – отправила в Дайрен!

– Зачем? – Сорокин спросил и сразу всё понял. – А что это мы разговариваем на улице, поднимемся ко мне!

– Мы там уже были, и куда вы так торопились?.. – спросил Сергей Афанасьевич.

– И даже чайник не выключили, сгорите ведь! – добавила Дора Михайловна.

– Пойдёмте, господа, пойдёмте, вы же не зря ко мне пришли и даже дожидались. – Сорокин обернулся к Доре: – А если бы я не забыл деньги дома и поехал к вам, так и ждали бы здесь всю ночь?

– Ну, ночь не ночь… – неопределённо промычал Лычёв.

– Ладно, господа…

Оказалось, что он не только не выключил примус, но и не закрыл входную дверь, так спешил к Родзаевскому со своей новостью.

Синий эмалированный чайник был пуст, подкопчён снизу и ещё не остыл. Сорокин налил воды и, пока он это делал, думал: «Зачем пожаловали в такое время?»

Лычёв присел на край кровати, Дора – на край единственного стула. Сорокин стоял к ним спиной. «Сколько же ему лет, Лычёву? Шестьдесят пять – шестьдесят семь, а выглядит… и здоров, и сух, и строен… шашкой небось и сейчас может располовинить от плеча и до седла… а Дора, ничего в ней не осталось ни от казачки, ни от содержанки…» Он мельком оглянулся: в его комнате на краю стула сидела только-только начинающая стареть красавица: на полуоткрытых, в шёлковых чулках коленях она скромно держала руки в тонких перчатках, сквозь которые угадывались кольца и перстни; на коленях у неё лежала сумочка, дорогая, из кожи питона; блузка на груди была заколота геммой из слоновой кости, на гемме были искусно вырезаны две обнявшиеся обнажённые гречанки, туники которых лежали у ног.

– Ну вот! Через пять минут смогу напоить вас чаем! – сказал Сорокин и повернулся.

– Чай – это для господ, Михал Капитоныч, или интеллигенции! А мы – попроще, нам и водочка сойдёт! – отреагировал Лычёв.

Дора строго покосилась на него:

– Не держим-с, давно-с!

– Да! Ведомо нам сие! А про то – при себе имеем-с! – сказал Лычёв и вынул из заднего кармана брюк блестящую стальную плоскую фляжку. – Стакан найдётся?

– Это – да! Вот только с закуской плоховато, жара, всё моментально прокисает.

– Это ничего! Курить можно?

– Сколько хотите…

Лычёв приложился к горлышку, вынул накрахмаленный платок и приложил его к губам. Сорокин поставил на стол бесполезный уже стакан и с сожалением вспомнил о своей давно утерянной фляжке, подарке леди Энн.

– Ну что? Тогда к делу?..

Лычёв кивнул, прикуривая папиросу, Дора Михайловна тоже достала тонкую сигаретку и вставляла её в мундштук.

– Не про «Отчизну» же вы пришли говорить так поздно? Кстати, об «Отчизне», не обратили внимание на то, что далеко не все фамилии видных людей, тех, кто рядом с японцами, упоминаются в её передачах…

– Не обратил, – отмахнулся Лычёв, – сейчас не до этого…

– А до чего или до кого?

– Адельберг!

Сорокин удивился.

– Адельберг? – переспросил он. – Который?

– Старший!

– А что старший? Чем он вам не угодил? Насколько мне известно, у японцев он в чести…

Лычёв сквозь дым смотрел на Сорокина.

– Мне? Ничем! А тому, о чём мы будем говорить, вы были свидетелем!

Сорокин выключил вскипевший чайник и присел на край стола.