Освобожденный Франкенштейн
Шрифт:
Мой собеседник воспользовался этим, чтобы зарыться в свои бумаги.
Посему я вслушивался в разговоры постояльцев вокруг меня, надеясь выловить из них крупицу-другую злободневной информации. Уж не о последствиях ли наполеоновских войн разглагольствовали они? Или они рассуждали о растущей индустриализации? О первом пересекшем Атлантику пароходе? О Вальтере Скотте, лорде Байроне, Гете, Меттернихе? О работорговле или Венском конгрессе? (Список тем, которые казались мне животрепещущими!) Не обмолвились ли они словечком в адрес юной и доблестной американской
Нет.
Они обсуждали последнюю сенсацию – какое-то гнусное убийство – и женщину, служанку, которую должны были назавтра судить за него в Женеве! Я бы повздыхал об ограниченности человеческой природы, если бы не великолепие моей форели и вина, которым я ее запивал.
Наконец, отложив нож и вилку, я поймал мрачный взгляд соседа по столу и рискнул заговорить с ним:
– Полагаю, завтра вы окажетесь в Женеве вовремя, чтобы увидеть, как предстанет перед лицом правосудия эта недостойная женщина?
Лицо его прорезали жесткие морщины, глаза загорелись гневом. Отложив бумаги, он тихо произнес:
– Правосудие, сказали вы? Что вам известно об этом деле, почему вы заранее считаете эту барышню виновной? Почему вы ждете не дождетесь, чтобы ее повесили? Какой вред причинила она вам – или любой другой живой душе, если на то пошло?
– Прошу меня извинить, насколько я понимаю, вы знаете барышню лично.
Но он уже потупил взор и потерял ко мне всякий интерес. Откинувшись на спинку стула, он, казалось, стал жертвой какого-то внутреннего конфликта.
– Вокруг нее разлита чистейшая невинность. Безмерная вина ложится всей тяжестью на плечи…
Яне расслышал последних слов, быть может, он сказал: «…других».
Я встал, пожелал ему доброго вечера и вышел на улицу постоять на дороге, наслаждаясь ночными ароматами и зрелищем луны. Да, я стоял посреди дороги и упивался своей безнаказанностью – здесь можно было совершенно не опасаться, что тебя собьет машина!
Плеск струящейся воды побудил меня взойти на мост. Затаившись там в тени, я смотрел, как выходит на улицу та парочка с ребенком, которая ужинала рядом со мной. Мужчина сказал:
– Сомневаюсь, чтобы Жюстине Мориц сегодня хорошо спалось!
И они, хихикая, отправились прочь.
Жюстина Мориц! Я догадался, что речь шла о той самой женщине, чью судьбу будет решать завтра суд в Женеве. Но это не все! Я уже слышал это имя раньше и теперь тщетно обшаривал свою память в поисках хоть каких-то зацепок. Я вспомнил Жюстину, героиню де Сада, и сообразил, что он должен быть сейчас в живых – если я правильно понимаю, что это за "сейчас ". Но мое новоявленное высшее "я" говорило мне, что Жюстина Мориц – совсем другой человек.
Пока я стоял, опершись руками о каменный парапет моста, дверь постоялого двора вновь отворилась. Из нее, запахивая на себе плащ, появилась мужская фигура. Это был мой давешний меланхолический собеседник. Изнутри гостиницы доносились звуки аккордеона, и я догадался, что они-то и выгнали его наружу.
О многом говорили его
Внезапно он пришел к какому-то решению. Что-то громко сказав – по-моему, касательно дьявола, – он зашагал прочь с такой скоростью, будто от этого зависела его жизнь.
Мое высшее "я" не раздумывая приняло решение. В обычных условиях я бы не мешкая вернулся домой и скромно отправился на боковую. Вместо этого я, выдерживая безопасное расстояние, пустился вслед за своим горемычным знакомцем.
Дорога, по которой он шел, вела под гору. После поворота из-за небольшой рощицы передо мною вдруг открылась бесподобная панорама – озеро,
Женевское озеро, Лак Леман, как зовут его швейцарцы, а за ним, не слишком далеко, виднелись шпили и крыши Женевы!
В свое время я очень любил этот город. Теперь же – до чего он скукожился! Лунный свет, конечно же, придавал ему определенный шарм, но все же каким жалким захолустьем предстал он на берегу озера в этот тихий ночной час. Естественно, за своими стенами он был полон романтики, но не имел ничего общего со знакомым мне большим городом. Когда я бывал здесь, сам
Сешерон уже поглотили внутренние предместья, теснящиеся вокруг старого здания ООН.
Но моему высшему "я" было на это наплевать. Мы спускались с холма – предмет моей слежки и я. К самому озеру там прилепилась какая-то деревушка.
Где-то парили звуки песни – я сказал парили, ибо голоса, казалось, проплывали над водой так же нежно и ласково, как и легкий туман.
Мой приятель прошагал по извилистой дороге пару миль и добрался наконец до пристани, где и забарабанил в какую-то дверь. Я замешкался на улице чуть в сторонке, стараясь не привлекать внимания немногочисленных любителей поздних прогулок. Я наблюдал, как он нанимает человека и тот помогает ему спуститься в лодку; потом они разместились в ней, и перевозчик налег на весла. Лодка скользнула в тень и вновь показалась на виду, держа курс через озеро, уже под легкой вуалью едва ощутимого тумана. Не раздумывая, я направился к кромке воды.
Тут же мне навстречу шагнул какой-то человек с тусклым фонарем в руке и спросил:
– Не надобно ли вам, милостивый сударь, переправиться на тот берег?
Почему бы нет? Слежка продолжалась. Мы тут же столковались о плате.
Забрались в его рыбацкую лодку и оттолкнулись от каменной кладки пристани. Я велел ему притушить фонарь и отправляться следом за первой лодкой.
– Не иначе, вы знакомы с господином, что плывет на ней, сударь, – сказал мой гребец.
Эти селяне – ну конечно же, как они могут не знать человека, который достаточно богат и чей отец живет неподалеку от них! Мне представился шанс подтвердить свои подозрения.