И это кладбище, однажды... Но в третий раз, в четвертый раз;и каждыйпохоронен дважды, хотя и не в последний раз. Какой-то странный перекресток:На красный цвет дороги нет. Столетний разумом подростокЕхидно шепчет мне: «Привет». «Здорово, – отвечаю скучно, —Чей прах тут время хоронит?»Могилы выкопаны кучноИ плесенью покрыт гранит. И повторяется, однажды... В четвертый раз и в пятый раз;места, где похоронен каждый, хотя и не в последний раз. Пылает красный. Остановка! От перекрестка ста дорог. В глазах столетнего ребенкаЕсть не стареющий упрек. Могилы – в очередь к исходу, Надгробья – в плесени веков, Дурацкий памятник народуВ скрипучей ветхости
бех слов. Как красный глаз шального Бога, Как сфетофор с одним глазком, Моя – вдоль кладбища – дорогаС присохшим к разуму венком. И повторяется, однажды... И в пятый раз, и в сотый раз, Апрельский поезд, ЗнойИ жажда, И чья-та смерть, Как Божий глас...
28 апреля 2000.
Утром, после того, как поезд «Янтарь» ночью переехал женщину, о чем я еще не знал, когда написал это стихотворение.
***
Кто то живет в музыке фортепьяно. В мире Моцарта и Чайковского, В торопливом аллегро рояльных струн. Кто то живет в музыке скрипки. В девственном изгибе ее грифа, В длинном всхлипе скрипичной струны. Кто то живет в музыке флейты. В нежном дыхании ее голоса, В свирельной пасторали ее выдоха. Кто то живет в музыке гитары. В цыганской вальяжности ее переборовВ романтичности ее голоса. Кто то живет в музыке органа. В мире Баха и Храмов, В космическом многоголосии его труб. Я живу в мире клавесина. В хрустальности его звуков. В ужасной прелести прошлого. Жаль, только, что нет у меня клавесина.
***
Снимите шапки перед мавзолеем, В котором прах задумчивый лежит. Лежит спокойно беспокойный Ленин, У стен Кремля великого лежит. Снимите шапки, не спеша войдитеИ этот труп спокойно разглядите, Чей на портретах радостный оскал. Как долго он Россией торговал! Теперь лежит, нахохлился, как кочет, И над Россией проданной хохочет, И жалок голый черепа овал. И скулы Чингис-хана, не ссыхаясь, Рельефно выступают под глазницы, И все идет толпа к немой гробнице, Чтоб поклонится? Или чтоб понять? Но мертв под желтой кожей мощный череп, И тягостно обычаю поверить, Что мертвых неэтично оскорблять. Его иконы мрачною усмешкойНа мир глядят. Люд молится поспешно, Вдыхая сладкий смрад от трупов книг. И – никто, чтоб проколоть гнойник. Снимите шапки. В этом мавзолееЛежит, как идол, равнодушный Ленин. Сквозь узкое окошко виден рот, На вечную усмешку осужденный, И, словно на заклание, народК нему идет, Свободой угнетенный.
***
Погадала... На сердцеСтало легче, вроде. Кошка нынче ластиться, Как к плохой погоде. Ты опять за старое, Ты опять гадаешь, Будто все бывалоеЗаново листаешь. А стихи, как песенка, Грустные и нежные, И слова, как лесенка, В сумерки безбрежные. Пишутся и пишутся, И легко читаются, А тобой услышаться. А, как кровь впитаются.
***
Санкт-Петербург лежит в ночи. Ночное требуйте такси, На Черной речке ждет вас ОнПод звук скрежещущий ворон. На Черной речке много летВас ждет дуэльный пистолет, Вас ждет усталый секундант, Бретер, повеса и педант. Вас ждет молчание ночи– Ночное требуйте такси, – И вмиг туда, где пистолетВас ждет угрюмо много лет.
***
Отойди. Но от этой встречиОтойти невозможно... НочьПредвещает на Черной речкеОбнаженную правду – ложь. Отойди. И спокойным шагомПриближайся к проклятью дня, И в дуэльную сущность разомОкуни горожанина.
***
А потом на такси рассветномТы вернись в тишину квартир, И на листике неприметномЗапиши, кто кого убил.
***
Расстреляйте меня под утро, Все равно я давно убит, И на речке той неуютноМое тело в снегу лежит. Воздух утренний очень гулок, Дым из дула... И все – зола. И стоит секундант – придурок, Словно призрак того вчера. А таксисты в двадцатом веке, Тормозят, чтоб тебя вестиВ это прошлое... Стынут реки, На часах еще без пяти... У кого-то свиданье с дамой, У кого-то свиданий нет, Я прощаюсь сегодня с мамойИ беру с собой пистолет. Утро гулкое, снег сыпучий, Невозможно колючий снег, И до носа закутан кучер, И кончается прошлый век. Еду я и мой вальтер старый, В пиджаке на груди лежит, И шофер на такси устало, Про инфляцию все брюзжит. И жужжат фонари на старых, На облупившихся столбах, А ямщик, как шофер усталый, Норовит завернуть в кабак. Секунданты, нахохлив спины, И упрятав носы в пальто, Режут линию в снеге синем, Только это еще не то. То наступит, когда проклятьемПриподнимется пистолет, Чьих-то лиц, чьих-то рук распятье, Тех, которых давно уж нет. Чьих-то слов безобразный шорох, Чей-то стонИ удар о снег, И одежды ненужной ворох, И дрожанье замерзших век. А потом, когда тело взгрузятНа пролеткуИ вскач – к врачу, Я куплю у на проспекте водку, И грехи свои залечу.
***
Жевать свои стихи, как жвачку, Устать от вялости строки, И ждать от гения подачкуВ снегу колючем у реки. Поднять тяжелое запястье, Прицел заучен был за век, И выстрел, словно бы причастье, И крест тяжелый – пистолет. И тишина, но искупленьеЕще готовится. ИсходДавно назначен. ПреступленьеСвершилось...
***
Решетки, снег, унылый вечер, Извозчик, легкий стук копыт, И чей-то веер, чьи-то плечи, И кто-то речи говорит. И кто-то нес цветы к надгробью, А кто-то воздрузил плиту, А кто-то смотрит изподлобьяНа человечью суету. А я опять в унылый вечерИду ссутулившись к реке, Хоть не назначены там встречи, И нет убийцы в парике. Смотрю на смуглые решетки, Сквозь ночь мне слышен стук копыт, И рвется хриплый стон из глотки, И сердце горестью свербит.
***
Мне все время это чудится, Просто грех, В фонарях беззвучных улица, Черный снег, Я листок спешу дописывать, РассвететИ в то утро очень чистоеЖизнь пройдет. Будет речка не замершаяЧуть журчать, Будет эхо меня прошлоеОкликать, Распахнет рубаху доктор мнеНа груди, И привидится кошмар во сне —Разбуди. Не добудишься теперь меня, Просто грех, Переулками заблудишься, Просто смех, Фонари в беззвучных улицахОтгорят, Речки Черные запрудятся, Отжурчат.
***
Я лабиринтом улиц ранним утромПройду и выйду к месту, Где дуэльДолжна свершится. Я – усталый Уллис, И стих мой – на подверстку нонпарель. Я выйду и замру между акаций, Дождусь, когда пролетка подойдет. Увижу все, Но не смогу вмешаться, И смерть меж мнойНа землю упадет. И будет так стонать она, Как будтоСамоубийством разрешилась смерть, И будет чернымИ кровавым утро, А тень акаций хлещет, словно плеть.
***
Мне кажется, что я опять в Москве, Из под машины выскочил счастливо. Нет, я сижу тихонько на травеВ каком-то парке в центре Тель-Авива. Никто не смотрит хищно на меня, Никто не просит закурить и денег. И даже пламя вечного огняНе бьется у заплеванных ступенек. Не громыхает хиленький трамвайС нашлепками о «баунти» и «марсе»И никакой прохожий негодяйНе рассуждает о рабочем классе. Никто про перестройку не гундит, Никто не вспоминает время путча. И то, что человек в траве сидит, Ничье самосознание не мучит. Все порвано давно. Закрыт хешбон, Я к «должности» олима привыкаю. Здесь мне не скажут: убирайся вон! В очередях меня не затолкают. Символик нет, хоть символ – вся странаИ нет плакатов с текстом дебилизма, А вот детьми исписана стена, Но в надписях не славится Отчизна. В их тексте больше слово sex видно, А может быть, чего-нибудь похуже... Зато не хлещут горькое виноИ меж собой так трогательно дружат. Они горды ТАК Родиной своей, Своей такой малюсенькой страною, И так они похожи на людей, Что я, порой, от зависти к ним вою. И зависть эта вовсе не во грех, Я вою лишь о том, что был закован, Что я среди ребяческих утехНе замечал насколько обворован. Что я кричал: Москва, моя, Москва! И слал привет кремлевским воротилам... Москва. Москва... Я убежал едва, Что бы дожить умеренно счастливым. Что б на траве тихонько посидеть, Ничей покой при том не потревожить, Что бы чуток под старость по умнеет, Порадовать детей счастливой рожей. И, если вспыхнет в памяти Москва, Которую покинул торопливо, Вмиг успокоят воздух и траваВ каком-то парке в центре Тель-Авива.
