От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Конечно, надо неспешно читать Платонова, чтобы согласиться с нашим обобщением. И все же никто, кроме него, не мог бы написать про рассвет: «свет гнал тьму» или «он поселился у одной вдовы и постепенно женился на ней». Таких языковых открытий у Платонова – не счесть.
Сергей Залыгин, предваряя первую публикацию «Котлова-на», написал в редактировавшемся им «Новом мире»: Платонов «как бы некий упрек нам – людям с обычным языком и с обычными понятиями… Платонов – еще и та страница нашей отечественной словесности, которая и после классики XIX века снова удивила мир, заставила его вздрогнуть
Такие писатели, как Платонов (ведь свой язык – лишь способ выражения своих мыслей), «неизбежно еще при жизни из жизни выпадают, – писал там же С. Залыгин, – из ее реального устройства, из человеческого общества, из исторических и современных представлений».
Да, Платонов на многие годы «выпал» из литературы. Его не знали, не читали. Едкий В. Шкловский заметил, что «Платонов – огромный писатель, которого не замечали только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу».
Можно сказать и так.
О Платонове все его знавшие говорили с уважением и почтением. Знали только его единицы.
Среди хорошо его знавших были и сотрудники ОГПУ. В эту организацию в 1933 г. поступила справка о Платонове. В ней сказано: «Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер».
Хорошенькая ситуация – ничего не скажешь. Платонова почти не печатают (лучшие вещи – уж точно!), его публично поносят где только можно и все же… «где надо» о нем знают всё, что надо. И еще за границей – при сталинском-то железном занавесе – знали и выделяли Платонова на общем унылом фоне советской прозы.
В 1938 г. Г. Адамович писал в Париже о советской литературе (цитирую по Н.В. Корниенко, она досконально изучила этот вопрос): «Все знают знаменитые слова о том, что русская литература вышла из гоголевской «Шинели». Казалось, последние двадцать лет их можно произнести только в насмешку. Но вот с Платоновым они опять приобретают значение. Мучительно ища соединения того, что ему подсказывает совесть, с тем, чего требует разум, Платонов один отстаивает человека от пренебрежительно-безразличных к нему “стихийных или исторических сил”».
И еще немного Г. Адамовича: Платонов, «может быть, не думает, что “всё действительное разумно” (цитирует Гегеля. – С.Р.), но убежден, что всё “действительное трагично”. Для советского писателя – это открытие и, естественно, открытие это внушило ему предпочтение к черной краске перед белой. Оно же помогло ему уловить в окружающем то, мимо чего рассеянно и самодовольно прошли люди, пытающиеся представить жизнь как иллюстрацию к партийным тезисам».
Попробуем по тому немногому, что есть в нашем распоряжении, представить себе живого Андрея Платонова, увидеть его глазами человека, случайно
Роста он был среднего, сложения крепкого, лицо имел широкое, очень привлекательное и как-то сразу располагающее к себе. Причиной тому, скорее всего, глаза: глубоко посаженные, участливые и всегда печальные.
В своем деле (писательстве) при жизни он был, если иметь в виду привычные всем критерии, безусловным неудачником: его почти не печатали, а то редкое, что попадало в печать, всегда ругали, никогда ни на какие премии его произведения не выдвигали.
Да и внешне, как вспоминал И. Крамов, он походил на классического неудачника. На писателя был непохож вовсе. Напоминал скорее степенного русского мастерового. Был скромен, всегда помалкивал, слушал со вниманием, но свои реплики не подавал. Платонов был редкостным типом смешливого молчуна – чужим шуткам всегда радовался и смеялся открыто и незлобиво.
За столом любил сидеть с краю, чтобы не на виду быть. Одевался скорее бедно, чем скромно. Любил выпить. Иногда прилично. Был «садистом на закуску» (его слова), что означало: закусывать чем попало, но поболе.
Это был добрый, тихий и печальный человек.
И еще одним редкостным для литератора дарованием обладал Платонов: он никогда не повторял сплетен, не передавал слухов, никогда ни о ком, даже о своих хулителях, не говорил со злобой. И все же «притихшим человеком» он не был.
Понятно, что в среду богемной творческой интеллигенции (даже советской) Платонов был не вхож. Он был человеком не их круга. Его не приглашали и о нем не говорили. Да он и не страдал этим комплексом: быть своим в своей среде. Ибо не было у него своей среды. Единственная его среда – это письменный стол, да листы случайно оказавшейся под рукой бумаги. Более ему ничего было не нужно.
Платонов был к тому же на редкость незлобивым человеком. Когда его публично ругали в печати за разные надуманные грехи, то он, конечно, с болью воспринимал эти несправедливости, но на их авторов зла не таил. Много платоновской крови испил Фадеев (достаточно вспомнить его статью «Об одной кулацкой хронике» 1931 г.). Статья была злой и несправедливой. Но Платонов и после нее не отвернулся от Фадеева. Это не бесхребетность и не «комплекс князя Мышкина». Подобная щедрость души от полной духовной раскрепощенности писателя. Он был вне этой суетной конъюнктурной грызни. Если она и задевала его самолюбие, то самих «грызунов» он просто не замечал: они, как и ранее, не были вхожи в его душу.
Еще в 1926 г. Платонов сказал о себе: «Истинного лица я никогда никому не показывал, и едва ли когда покажу».
И не показал.
Платонов – это псевдоним. Подлинное имя писателя Климентов Андрей Платонович. Рассказать о его жизни непросто – очень мало достоверно известных фактов: нет дневников, письма крайне неинформативны, воспоминания, как им и положено, однобоки и отрывочны. К тому же многие хорошо знавшие Платонова (Б. Пильняк, А. Новиков и др.) были репрессированы.