От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Фадеев теперь играл роль своеобразного «переходника» между ЦК и ССП, с одной стороны, и громадной армией писателей, с другой стороны.
Его основное место работы теперь – трибуна.
От докладов не уставал. Они, один масштабнее другого, шли нескончаемой чередой: «Задачи советской литературы», «О некоторых причинах отставания драматургии», «Задачи литературной теории и критики» и т.д. Все их не счесть. Все они, как блины с одной сковороды, ничем друг от друга не отличались и все по духу и даже терминологически произрастали от одного корня – установочного доклада Жданова, разъяснявшего смысл того страшного (августа 1946
Он бьет, бьет и бьет, не уставая, Ахматову и Зощенко, Пастернака и Сельвинского, Платонова и Юзовского. А лексика? А аромат: «обывательское злопыхательство Зощенко», «религиозная эротика Ахматовой». «Семью Иванова» (прекрасный рассказ А. Платонова) Фадеев причислил к пасквилям на советского человека-воина. Человек этот показан якобы «низменным, пошлым». И т.д. Зачем жевать несъедобное.
4 сентября 1946 г. Президиум правления ССП принял масштабное постановление, добавив к уже «развенчанным» Ахматовой и Зощенко еще около тридцати широко известных имен. Теперь с благословения руководства можно было, ничего не опасаясь, глумиться над Б. Пастернаком, А. Межировым, П. Антокольским, С. Кирсановым, И. Сельвинским, А. Гладковым, Н. Погодиным, братьями Тур, С. Сергеевым-Ценским, А. Рыбаком, Л. Рахмановым, Д. Даниным и др.
Нельзя сказать, ибо для этого нет оснований, что Фадеев был сторонником «сталинских методов управления страной», составным элементом которых были доносы, аресты, лагеря и расстрелы. Но то, что политический климат тех лет как нельзя лучше гармонировал с миросозерцанием Фадеева, – это факт. Он с юности привык считать себя рядовым солдатом партии и выполнять ее приказы. Он и выполнял. Всему, что шло «сверху вниз», верил, не рассуждая. К примеру, знал доподлинно, что друзья его юности, с кем партизанил на Дальнем Востоке в гражданскую, не могут быть «врагами народа». Но если кого-либо из них арестовывали, искренне думал, что перебдели «на местах», но сама партийная линия в его глазах ничем и никогда не замутнялась.
Фадеев стал представлять собой классический тип советского интеллигента, слепо верящего и преданно служащего. Даже такой отчетливо надуманный тезис Сталина о том, что по мере строительства социализма классовая борьба соразмерно усиливается, стал своим не только для «органов», но и для Фадеева. Он получил напрокат от партии удобный фиговый листок и прикрыл им совесть. Теперь она была спокойна – всё правильно!
Когда умер его кумир, Фадеев по полной программе вкусил оборотную сторону своей бездумной любви. Из лагерей возвращались сотни писателей, многие его товарищи еще по РАППу, шли к нему, смотрели ему в глаза и говорили с укоризной:
– Как ты мог, Саша?
А он пускал слезу, мчался домой и доставал графин…
После смерти Сталина Фадеев впервые решил высказаться о развитии советской литературы от своего имени, то есть словами писателя, а не литературного владыки.
В мае 1953 г. из больницы, где Фадеев в очередной раз лечил вконец разрушенную алкоголем печень, он пишет Алексею Суркову обстоятельное письмо. В нем он фактически отрекся от многих десятков своих бравурных речей и статей. Он писал Суркову, что за послевоенные годы советская литература достигла крайней степени упадка, немочи. «Советская литература, – писал Фадеев, – по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству за последние 3-4 года не только не растет, а катастрофически катится вниз. Мало, очень мало явлений, которые можно было бы выдвинуть хотя бы как относительный образец».
Почему же такое случилось? Вот что самое интересное. Ибо все остальное – банальности, видимые каждому. Вот как отвечает на этот вопрос Фадеев: плохо, без души, формально руководили мы литературным процессом.
Да, Сталин умер, но в душе Фадеева оставался жить с постоянной пропиской. Фадеев даже в этом письме или боялся копать глубже, до правды, или сталинская система окончательно лишила его нормального зрения. Он так ничего и не понял, так и остался «при своих интересах».
А что же Алексей Сурков? Ничего. Он поступил так, как и просил его Фадеев: снял копию с фадеевского письма, написал «с подлинным верно» и доверительно сообщил: «Прошу извинить за грязный текст. Чтобы не разносить содержание письма по литературным коридорам, снимал копию лично» (И. Жуков).
Письмо ушло в ЦК, к секретарю ЦК КПСС П. Поспелову. Он доложил о письме Хрущеву * . А тот, как известно, сначала делал, потом думал. Так и здесь: скомандовал, чтобы поставили на место этого «очернителя и паникера». Поставили с помощью «правильно понимающих момент» А. Суркова, К. Симонова, Н. Тихонова.
* Сурков был рад этой просьбе Фадеева: «довести до сведения», ибо сам Фадеев не мог – в больнице, а душу саднит: не терпится поделиться с партией. Потому рад, что всё равно, ведь, донес бы, а потом бы терзался, а тут с партийной прямотой…
Одним словом, «учить партию» Фадееву не позволили. Она руководила, руководит и будет руководить литературой. А как? У Фадеева она спрашивать об этом не будет.
Именно после этого письма Хрущев открыто невзлюбил Фадеева. Разбираться, вникать не стал. В 1956 г. на XX съезде КПСС Фадеева «ставил на место», правда как бы сожалея о своей роли, его бывший сочлен по РАППу М.А. Шолохов: «Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком… Пятнадцать лет тянулась эта волынка. Общими усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате не имеем ни генсека, ни писателя».
Бил Шолохов уже лежачего, ибо Фадеев уже давно был рядовым членом ССП. В 1954 г. на II съезде ССП Фадеева сняли со всех руководящих постов. Переживал он это «мучительно» (Ю. Либединский), как всегда через запой. Теперь снова бьют. Зачем? Ведь партии он не изменял никогда.
Незадолго до смерти Фадеев писал: «Пока существует враждебная идеология за рубежом, она будет проникать и к нам. Необходима беспощадная борьба со всякими проявлениями чуждой нам идеологии: нельзя врагу открывать лазейки».
Так что зря Хрущев пренебрег таким «солдатом». Такие, как Фадеев, служили верно – не только за страх, но и за совесть.
Еще 21 ноября 1944 г. Фадеев писал Маргарите Алигер: «Всю жизнь, в силу некоторых особенностей характера, решительно всегда, когда надо было выбирать между работой и эфемерным общественным долгом, вроде многолетнего бесплодного “руководства” Союзом писателей… – всегда, всю жизнь получалось так, что работа отступала у меня на второй план. Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту, в том неуважении к нему, которое так осудил Чехов в известном письме своему брату…»