От мира сего
Шрифт:
Музыка умиротворяет, музыка смягчает. Без музыки люди доходят до таких форм рассказа об этом. Цинизм? А как рассказать иначе? Музыка все сгладит. А вино? — вино нет. Есть больные, есть ошибки — ничто ничего не сглаживает. Мы не говорим об ошибках, но мы слышим их.
Звуки до меня не доходят. Я смотрю на портреты великих на стене. Из них плывут слова: «Может, вы, хотя бы временно, прекратите храпеть».
Вот портрет Даргомыжского висит здесь вместо Мендельсона с пятьдесят первого года. Его лицо чуть темнее старых портретов. Странно, старые портреты стары, а чуть-чуть светлее новых. Да и новым уже лет пятнадцать, больше. Я помню, когда их сменили, портреты эти. Я тогда кипел и возмущался в перерывах и после
Даргомыжский вопрошающе-укоризненно смотрит на меня. Но он не получит ответа. Он спрашивает:
«Может, вы, хотя бы временно?..»
Ты не торопилась. Думала, будешь жить вечно. Но за это время одному твоему поклоннику стало бесконечно много, слишком бесконечно много лет.
Я попытался тебя обнять. Я почувствовал, как под моей рукой ты волшебно оделась камнем. Я руку снял и отчетливо представил себе, как я (я, я, я — все я, это любил я, и поэтому, наверно, все время — я) обнял тебя. Руки у меня длинные, сам по себе я довольно здоровый. А ты достаточно маленькая. Я обниму тебя, и будешь ты как в клещах. И забьешься рыбой на песке у меня в руках. Но забьешься местами, то бишь только шеей и головой. Руки и тело твое будут у меня. Ногами ты будешь упираться. А потом своим лицом я найду твое лицо. Я найду, что искал. Я стану целовать тебя. И сначала будет на тебе волшебный камень. Потом камень начнет обсыпаться. Ты постепенно будешь становиться мягче, податливее. А потом отпущу руки твои, но не затем, чтобы отпустить тебя, а затем, чтобы ты могла обнять, и ты обнимешь меня… и опять я целую, целую тебя.
Но ты оделась волшебно камнем… Вокруг меня волшебный камень. И я не обнимал тебя. Я не обнимал тебя. Ты не любила меня. Ты была глуха, а я был нем.
Ты не торопилась, а одному твоему поклоннику стало слишком бесконечно много лет. Так я себя успокаивал.
И мы поехали мимо относительно редкого березняка. Березовые столбы белели среди темноты, как отдельные части скелета…
«Может, вы…»
На меня надвигается этот вопрос. Вот он впереди. Вот сверху, с боков. «Может, вы…» — влезает в глотку, забивает ее, в легких — нечем дышать. Ничего, кроме этого вопроса. Он запутал меня, затянул. Надо уходить. Куда? От музыки или меня выносит в другой мир?
Можно подумать, что уже все познано, что есть интересного. Уже можно отмирать. Музыка умиротворяет. Музыка смягчает. Музыка не встречает нас при рождении, но витает, провожая нас в историю, если мы дотянулись до нее, если мы делали ошибки, если… Если мы не были при этом глухо немы.
— Может, вы… Может, вы… Может, вы… прекратите, и я хотя бы временно не буду храпеть.
ПРОСИТЕЛЬ
— Войдите.
Начальник приоткрыл дверь, просунул сначала голову, увидел в комнате одну секретаршу, прошел дальше, улыбнувшись, подошел к столу.
— Здравствуй, деточка.
— О! Здравствуйте. Что-то вы так долго не приходили?
— Да дел для этого не было никаких. Разве что тебя повидать.
— А этого мало?
— Лапонька ты моя! Конечно, это самое главное основание, но ведь неудобно. Ведь будут говорить, что таскаюсь сюда да навязываюсь.
— Ха-ха! Все и навязываются. Это уж точно, говорить будут. Хотя кто про вас скажет? Разве что ваши же помощники, ха-ха.
— Мои?! Мои-то как раз никогда. Скажи, миленькая, а сам на месте?
— Здесь. Но собирался уходить. Вам к нему надо?
— Очень.
— А я-то думала, и впрямь ко мне. Ха-ха-ха. Сейчас узнаю. Может, успеет.
Секретарша пошла в кабинет и что-то не выходит и не выходит. Начальник ходил по комнате около дверей и размышлял:
«Секретарши и должны быть красивыми, сытыми, пользующимися успехом, и чтоб не было у них неприятностей, чтоб жизнь у них была легкая, чтоб не хотелось им свою неудовлетворенность на посетителей злобно опрокидывать. И хорошо бы инспектора горздрава тоже были бы все довольными и красивыми, чтоб жалобы они разбирали без злобности, без заведомого недоброжелательства. Да и со следователем (или как называют инспекторов этих?) Сергею не повезло — злой, маленький, а кто-то ведь сказал, что надо бояться низкорослых мужчин. Хорошая жизнь важна для добра — все проповедники добра не из голодных были, включая и Будду и Толстого. И следователи должны доверять, а то ведь все силы Сергея уходят как раз на доказательство отсутствия злого умысла. А какой уж тут может быть умысел. Да, не доверяют. А от недоверия одни убытки. Вот поставили в троллейбусе аппараты. Чтоб только четыре копейки — не больше и не меньше. Боятся, что не доложат, меньше кинут. И сдачи не попросить. И гривенник за двоих нельзя. А у меня сегодня два трояка, так сказать, два алтына. Ничего не кинул. Ну и убыток. Что-то долго как не выходит. Небось подписывает что-нибудь, подписывает. Все-таки секретарши необходимы всем нам. А то ведь ходят все время, отрывают от дела, к тому ж еще больные — их не выгонишь. Сэкономили! — ликвидировали секретарш. А ведь деньги надо зарабатывать не на экономии, а на прибылях. Что-то так долго. Да-а, проситель должен ждать. Ох, люди, люди. А я? Лучше, что ли? Хорошо бы, он позвонил в горздрав. Прекратили бы дело. Жалко Сергея. Ну и характер же у него. И что он лезет, что ему не сидится, а теперь всем приходится доказывать, что он не верблюд. Хорошо, я знаю его, да и то…»
— Заходите, заходите.
— Здравствуйте, Дмитрий Михайлович.
— Здорово, парень, здорово. Что редко приходишь? Возомнил? Гордыня?
— Да что вы! Какая гордыня, Дмитрий Михайлович. Дела, да и надоедать неудобно.
— Значит, понимать надо, что корысти ради пришел.
— Не так чтобы корысти ради, но с просьбой.
Дмитрий Михайлович был в прекрасном настроении. Интересно, отчего? Может, операцию хорошую сделал. А может, по линии административной удача. А может, порадовали дети.
— Чего ж взалкал ты? Не мнись, говори прямо, юноша. К делу. Время, нам с тобой отведенное, — пять минут.
— Понимаете, Дмитрий Михайлович, у меня с одним доктором плохо по линии следствия в органах горздрава. Один у меня сильно провинился. Не знаю уж, как и сказать.
— А ты говори прямо, не бойся. Ха. Вы ведь, молодежь, в церковноприходских школах не учились, а то бы знали, что Иосиф сказал своим напаскудившим братьям. Не бойтесь меня, ибо я боюсь бога. Так что говори, не бойся.
— К сожалению, Дмитрий Михайлович, бог не помогает, он чаще наказывает. Да и наказывает часто не за дело, и заслуги часто остаются неотмеченными. И к сожалению, часто он обрушивается и на праведных.
— Ха! Во-первых, не нам с тобой судить, за что казнить, а за что награждать. А во-вторых, юноша, ха-ха-ха, наказание праведных — это просто пережиток первозданного хаоса. Да и вообще, не путай бога с классным наставником. Ну, так что случилось? Не тяни.
— Понимаете, парень у меня, Дмитрий Михайлович, есть, хирург прекрасный, человек…
— Что он сделал? Кто он и откуда — неинтересно.
— Да ничего особенного. Работает не по моим методикам, а тут и вовсе операцию на суставе не с той стороны сделал.
— И что?! Так и оставил?
— Нет, вовремя заметил. Сделал и с другой стороны.
— Гнать его все равно, и все тут.
— Так-то оно так, Дмитрий Михайлович, но вообще доктор хороший. Ведь с кем не бывает?
— Это верно. И что ты хочешь?
— Устройте его куда-нибудь заведующим отделением. И он будет на работе, и я от него избавлюсь. Ведь, с одной стороны, разбирательство в горздраве, когда он у меня работает, — какой удар по клинике!