От Москвы…
Шрифт:
После акции протеста «Sakhalin energy» села за стол переговоров с ассоциацией коренных народов Сахалина. В результате родился «План содействия развитию коренных малочисленных народов севера (КМНС) Сахалина». Была разработана система грантов, на реализацию которых компания выделила руководящему органу КМНС 1,5 млн долларов на пять лет – по 300 тысяч в год (приблизительно по 100 долларов на каждого нивха). Федор Мыгун – один из координаторов проекта.
Вечерами в центре «Кых-Кых» собираются бабушки, шьют костюмы для национального ансамбля, работа оплачивается из выделенного гранта. Два раза в неделю в кружке изучают нивхский язык. Людей приходит немного. Федор сетует: «Я их зову – мало идут». Сам он – выходец с Амура (там тоже живет около трех тысяч нивхов). В 1972-м брат забрал их с сестрой в интернат на остров. Мыгун как одаренный ученик был отправлен на материк и закончил Абрамцевское училище по специальности «художественная обработка камня, дерева, кости». Вернувшись, работал в рыболовецкой бригаде и в местной школе учителем труда. Мыгун – многолетний участник ансамбля «Пила Кен» («Большое солнце»). В свои 45 лет три раза ездил с ансамблем в Японию, бывал во Франции, Швейцарии и на Аляске. В 90-е пытался выпускать сувенирную продукцию, но бизнес прогорел. По дереву сейчас не режет. В 2002 году создал «Кых-Кых». Изучает язык, но читает пока с трудом, а говорить на языке стесняется. Впрочем, разговаривать на нивхском особенно не с кем. Детей в некрасовской школе нивхскому языку учат только до 4-го класса, дальше госпрограмма поддержки КМНС перестает действовать. Учительница нивхского на языке предков тоже не говорит. На вопрос «Почему?» смущенно отвечает: «Учимся».
Нивхскому, кстати, учат и русских детей – школа в Некрасовке общая. В национальном ансамбле и в спортивном кружке есть русские ребята, им нравится: водят хороводы, стучат священными палочками по бревну, бьют в бубен. Всем полагаются расшитые торбаса (меховые сапожки) и красивые халаты. В спортивном кружке стреляют из лука, кидают топорик, борются, обхватив друг друга за пояса. Словом, работа ведется.
– Такими темпами, наверное, возрождать язык придется долго?
– Мы не спешим, мы работаем.
Терпение – главная черта нивхского характера.
Большинство мужчин-нивхов Некрасовки в «Кых-Кых» никогда не заглядывало.
5
Вечером выхожу из Центра купить еды. Все те же женщины с колясками катают малышей по главной пыльной улице поселка, все так же мальчишки стоят кучкой около ларька, грызут семечки. Здесь, в самом центре нивхской культуры, в поселке, где выпускают не нужную никому газету, нет ничего особенно нивхского. А что, собственно, я бы хотел увидеть? Этнографический поселок с чумами, крытыми корой? Развешанную по стенам пятиэтажек сушащуюся юколу? Но эта благопристойная тишина гнетет меня – шестая часть трехтысячного древнего народа живет здесь в созданной властью резервации, пользуется благами цивилизации, медленно, но верно исчезает с лица планеты. Единицы, подобные Федору Мыгуну, понимают это и пытаются противостоять течению времени? Нет, пожалуй, существуют в нем, чуть-чуть лишь активнее соплеменников.
Симпатичный, воспитанный мальчишка на улице здоровается со мной первым. Машинально я отвечаю ему. Я бы хотел, чтоб он поздоровался по-нивхски? Утраченный язык уже не спасти. Что же тогда надо спасать и надо ли? Знаменитое терпение кажется мне сродни глубоко законспирированному отчаянию, с которым, говорят, может справиться только религиозный человек. Но где та религия, если шаманить может только Колька и то «не по-настоящему»? И почему малочисленные народы Дагестана, например, не борются за свои права и не требуют субсидий у государства? Потому, что живут в тепле, а не в холоде, или потому, что горцы имеют особую гордость? Мыгун, например, гордится тем, что недавно провели объединительный съезд с Амурскими нивхами – повидались, поговорили…Сахалинская газета до тех, материковых собратьев не доходит. Следующий съезд, еще один. Что это дает народу, который не заглядывает в Центр по сохранению и развитию своей культуры? Впрочем, много ли русских участвуют в ансамблях народных инструментов, режут ложки и плетут из бересты? Три тысячи человек на тысячу километров острова, где могло бы разместиться большое государство.
Из подъехавшего микроавтобуса выходит женщина, тащит сумку с огромным куском осетрины. Рыбак-нивх сидит за рулем.
Прошу у него рыбы. Он отмеряет кусок.
– Три кило по 80 рублей, давай 240.
Вернувшись назад, спрашиваю Федора, сколько стоит здесь калуга.
– 50 рублей.
– А водка?
– 120 рублей.
Калуга – осетровая рыба. Отлов строжайше запрещен. За один «хвост» легко угодить в тюрьму.
6
Сижу в ухоженной квартире в Некрасовке. Хозяйка – нивхинка, женщина с приятным лицом, спокойная, мягкая. Речь правильная, так и льется. Всю жизнь проработала учительницей младших классов. Муж – украинец, попавший служить на Сахалин.
– Почему нельзя ловить рыбу сколько хочется, мои предки же ловили? Еще в 80-х такой проблемы не было, правда, и спроса на икру не существовало. Теперь как с ума посходили. Все под запретом. Разрешают каждому нивху поймать по 9 «хвостов» кеты и 100 кг горбуши на человека.
В 92-м нам выделили места, где наш род искони ловил. Надо было с чего-то начинать. А что у нас было? Дали ссуду, купили «Буран», лодочный мотор, «ГАЗ-66», «ЗИЛ 131», зарегистрировали родовое хозяйство. Поначалу в охинском районе было 48 хозяйств, сегодня осталось 11. Многие до регистрации не дошли, все пропили. Остальных начали душить налогами. В Японии, я узнавала, платишь маленький налог и лови сколько хочешь, сдавай свежую рыбу, тебя только приветствуют.
– Какой доход с хозяйства?
– Не большой, сам суди.
Сижу, записываю тысячи, плюсую в столбик, отнимаю затратную часть, налоги – получается по нулям. В квартире два телевизора, холодильник, советская стенка, на кухне в ведре варится корм для поросенка. Квартира на третьем этаже.
Хозяин после разговора идет меня провожать, ему охота поговорить. Я ночую в «Кых-Кыхе». Выпив пива, он расходится, ругает глупую власть, вспоминает молодость, СССР и наконец, выпаливает: «Мне от них ничего не надо, свои 300–500 тысяч рублей я на икре заработаю».
– Нелегально?
– Кто же ее легально продает? Только ООО и рыбозаводы – те, кто поближе к начальству. Вот пойдет путина, джипы скупщиков у нас дневать и ночевать будут. Тут икра колеса крутит.
7
Лососевые стремятся на нерест в реки. Стоит только рыбе «хлебнуть» пресной воды, в ней происходят изменения: стремительно начинает развиваться и расти икра, зато мясо становится рыхлым, и в рыбной промышленности ценится очень низко. Промышленный прибрежный лов ведут в море большими ставными неводами. Стена с ловушками уходит от берега на два километра. Такая сложная снасть стоит до 2 миллионов рублей и, конечно, предусматривает наличие официальных квот, которые, понятно, дают не всем хозяйствам. Невод обслуживает бригада в 10 и более рыбаков. Пойманную рыбу отвозят на переработку в консервный цех или в морозильники, что тоже стоит немалых денег. Большинство родовых хозяйств ловит по-старинке – сетями от берега. Но на вопрос «Где ваш невод?» вам чаще всего станут жаловаться на происки конкурентов, на козни властей, мало кто честно признается, что осилить сложное производство просто не в состоянии. Ведь чтобы сдать рыбу, необходимо получить сертификат качества, провести массу анализов, а мелкому частнику это просто не по силам. Другое дело «левак», им кормится большинство из тех, кто ловит сахалинского лосося.
Конец ознакомительного фрагмента.