От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным
Шрифт:
— Извини, — говорит.
Мне это понравилось.
— Впереди, — говорит, — Володя, еще очень много времени, но как бы ты посмотрел, в общем и целом, если бы тебе предложили пойти на работу в органы?
Я ему тогда не стал говорить, что я со школы мечтаю об этом. А не стал только потому, что по-прежнему хорошо помнил тот разговор в приемной: «Инициативников не берем».
— А вы, когда на работу в органах соглашались, про 37-й год думали?
— Честно скажу: совершенно не думал. Абсолютно. Я недавно встречался в Питере с бывшими сотрудниками Управления КГБ, с которыми когда-то
Я, когда принимал предложение того сотрудника отдела кадров Управления (он, впрочем, оказался не по кадрам, а сотрудником подразделения, которое обслуживало вузы), не думал о репрессиях. Мои представления о КГБ возникли на основе романтических рассказов о работе разведчиков. Меня, без всякого преувеличения, можно было считать успешным продуктом патриотического воспитания советского человека.
— Вы что, ничего не знали о репрессиях?
— Толком даже и не знал. Да, я, конечно, был в курсе культа личности, того, что пострадали люди, а потом было развенчание культа личности… Я же совсем пацан был! Когда в университет поступал, мне 18 лет было, а когда окончил — 23!
— Но те, кто хотел знать, знали все.
— Мы ведь жили в условиях тоталитарного государства. Все было закрыто. Насколько глубоким был этот культ личности? Насколько серьезным? Ни я сам, ни кто-то из моих друзей не отдавали себе в этом отчета. Так что я шел на работу в органы с романтическими представлениями.
Но после разговора в вестибюле все вдруг затихло. Пропал тот человек. Уже комиссия по распределению на носу. И тут опять звонок. Приглашают в отдел кадров университета. Разговаривал со мной Дмитрий Ганцеров, я фамилию запомнил. Он и провел со мной первую установочную беседу накануне распределения.
А на самой комиссии чуть не случился казус. Когда дошли до моей фамилии, представитель отдела юстиции сказал: «Да, мы берем его в адвокатуру». Тут резко проснулся опер, курировавший распределение, — он до этого спал где-то в углу.
«Нет-нет, — говорит, — этот вопрос решен. Мы берем Путина на работу в органы КГБ». Прямо на распределении сказал, открыто.
И уже через несколько дней заполнил какие-то бумаги, всякие там анкеты.
— Вам сказали, что вас берут для работы в разведке?
— Конечно, нет. В том-то и дело, что подход правильный был. Говорили примерно так: «Предлагаем поработать на том участке, на который пошлем. Готовы?» Кто-то отвечал: «Мне надо подумать». Все, иди, следующий. И шансов больше у этого человека нет. Если он начинает ковырять в носу: там хочу, а там не хочу, — то его очень сложно использовать.
— Вы, видимо, сразу сказали, что готовы работать, куда пошлют?
— Да. Разумеется. Да они и сами не знали, где я буду работать. Они просто брали людей. Это на самом деле рутинное дело — подбор кадров. Определить, куда и кого именно направить. И мне сделали именно такое рутинное предложение.
СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
Вовка сразу сказал мне, что работает в КГБ. Практически сразу. Может, он и не должен был этого делать. Некоторым он говорил, что работает в милиции. Я, с одной стороны, осторожно относился к этим ребятам, потому что сталкивался с ними. Я
Я одному коллеге своему как-то говорю: «Да ладно, нормальные, хорошие ребята». А он ответил: «Чем больше ты с ними разговариваешь, тем больше на тебя том на Литейном, 4».
Я у Володи никогда не спрашивал ничего про работу. Мне, конечно, интересно было: а как там?
Но точно помню: как-то раз решил все-таки его со всех сторон окружить и выяснить про какую-нибудь спецоперацию. Но ничего у меня не вышло.
А потом я его спросил: «Я — виолончелист, я играю на виолончели. Я никогда не смогу быть хирургом. Но я — хороший виолончелист. А у тебя что за профессия? Я знаю, ты — разведчик. Не знаю, что это значит. Ты кто? Что ты можешь?»
И он мне сказал: «Я — специалист по общению с людьми». На этом мы разговор закончили. И он действительно считал, что профессионально разбирается в людях. А когда я развелся со своей первой женой, Ириной, он говорил: «Я точно предвидел, что так и будет». Я был с ним не согласен, я не считал, что у нас с Ириной все было ясно с самого начала. Но слова его произвели на меня большое впечатление. Я гордился и очень дорожил тем, что он — специалист по общению с людьми.
Молодой специалист
«Инструкция и есть самый главный закон»
— Меня оформили сначала в секретариат Управления, потом в контрразведывательное подразделение, и я там проработал около пяти месяцев.
— Это было то, что вы себе представляли? То, чего так ждали?
— Конечно, нет. Я все-таки после университета пришел. Была уже определенная подготовка. И вдруг я вижу стариков, которые трудились еще в те незабвенные времена. Некоторые уже вот-вот должны были уйти на пенсию.
Помню, они как-то разрабатывали одно мероприятие. Сидела целая группа. Меня тоже привлекли. Я уже не помню детали, но один говорит: «Давайте так-то и так-то сделаем. Согласны?» Я говорю: «Нет, это неправильно». «Что такое, почему неправильно?» — «Это противоречит закону». Он удивляется: «Какому закону?» Я называю закон. Они говорят: «Но у нас же есть инструкция». Я опять про закон.
Они ничего не понимают — и опять про инструкцию. Я говорю: «Так это же инструкция, а не закон».
А собеседник мой искренне и с удивлением: «Для нас инструкция и есть самый главный закон». Причем сказал дед без иронии. Абсолютно. Так они были воспитаны, так работали. Я так не мог. И не только я, но и практически все мои ровесники.
Несколько месяцев покрутился формально, подшивал дела какие-то. А через полгода меня отправили на учебу, на шесть месяцев, на курсы переподготовки оперативного состава. Это была ничем не примечательная школа у нас, в Ленинграде. Считалось, что база у меня есть, а нужна чисто оперативная подготовка. Я там проучился, вернулся в Питер и еще где-то около полугода отработал в контрразведывательном подразделении.
— Что это было за время?
— Что за время? Конец 70-х. Сейчас говорят: «В тот момент Леонид Ильич начал закручивать гайки». Но это было не очень заметно.