От первых проталин до первой грозы

Скребицкий Георгий Алексеевич

Подъезжаем к деревеньке и у самого крайнего домика оставляем лошадь.

«Ах, как не хочется отдавать Михалычу ружьё! Оно хоть и очень тяжёлое, но я рад бы нести ещё втрое тяжелее, только бы не расставаться с ним».

Вошли в лес. Молодые осинки и берёзки спускаются здесь по косогору к широкой луговине. Среди деревьев идёт дорога. По ней зимой возили дрова, а теперь колеи до краёв полны талой водой — такая грязь, что не проедешь ни на санях, ни на телеге. Зато рядом, по обочине, вьётся совсем сухая пешеходная тропка. По ней мы и углубляемся в лес.

Вот

где по-настоящему чувствуется весна! Ветви осин кажутся пушистыми от длинных серёжек, похожих на серых мохнатых гусениц, и вершины молодых берёз тоже как будто загустели; они стали совсем шоколадного цвета. Посмотришь вблизи на берёзовую веточку, а она вся в крупных надувшихся почках. Ещё день, другой — почки лопнут, и из них покажутся ярко-зелёные язычки молодых листьев.

Но пока ещё ни на берёзах, ни на осинах листьев нет.

Это самое хорошее время в лесу. Он ещё не зазеленел, стоит такой прозрачный, радостный, по-весеннему полный солнца и не умолкающего ни на минуту птичьего пения, свиста и щебета.

А как чудесно пахнет оттаявшей землёй, прошлогодними прелыми листьями и горьковатой свежестью древесных почек!

— Нюхай, брат, нюхай получше! — весело говорит Михалыч. — Это ведь самой весной попахивает. Таких духов ни за какие деньги не купишь.

И я нюхаю, изо всей мочи втягиваю в себя бодрящий запах весеннего леса.

Зорко оглядываюсь по сторонам. Всматриваюсь в пёстрый полог опавшей листвы не примечу ли где-нибудь под кустом притаившегося лесного кулика-вальдшнепа.

Вальдшнепа нигде не видно, но зато на полянке, возле большой светлой лужи, я замечаю что-то розовато-синее. Бегу поглядеть. Это распустился цветок медуницы. На толстом зелёном стебле красуются отдельные цветочки, похожие на крохотные кувшинчики; верхние из них нежно-розовые, а те, что пониже, — лиловые.

— Михалыч, почему это у медуницы цветы разного цвета? — спрашиваю я.

— От времени, — говорит Михалыч. — Сначала они розовые, а затем через денёк-другой синеют. Михалыч глядит на цветок, любуется им.

— Ме-ду-ни-ца! — как-то нараспев говорит он. — Помнишь, Юра, как вспоминает о ней Садко в подводном дворце водяного царя:

Теперь, чай, и птица, и всякая зверьУ нас на земле веселится;Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперьСинеет в лесу медуница.Во свежем, в зеленом, в лесу молодомБерёзой душистою пахнетИ сердце во мне, лишь помыслю о том,С тоски изнывает и чахнет.

Сколько, сколько раз читал мне Михалыч эти стихи по вечерам в своём кабинете! Но здесь, в весеннем лесу, когда я собственными глазами вижу цветок медуницы среди прошлогодней опавшей листвы, знакомые строчки звучат как-то по-новому, как-то особенно ярко.

Мы выходим на небольшую поляну. Вокруг неё толпятся молодые берёзки. Посредине синеет, как продолговатое зеркало,

весенняя лужа, полная до краёв прозрачной снеговой воды.

Я подбегаю к ней, заглядываю в воду. Она так чиста, что на дне отчётливо виден каждый прошлогодний листок, каждая затонувшая веточка.

По поверхности лужи оживлённо плавают лягушки. Они таращат на меня выпученные глаза, но не боятся, не хотят нырять, наоборот, как бы здороваясь со мной, они издают какие-то урчащие приветственные звуки.

— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечаю я им. — Поздравляю вас с лёгким паром!

— Да они вовсе не купаться пришли, — говорит, подходя ко мне, Михалыч. Они за важным делом сюда пожаловали: икру откладывать.

Мы отходим к краю поляны. Михалыч садится на широкий пень, прислоняет к берёзе ружьё, вынимает папиросу, закуривает.

— Хорошо, братец мой! Вот до весны и дожили.

Уже вечереет. Солнце, как начищенный медный таз, будто висит над дальним лесом. Оно совсем не слепит глаза, такое огромное, красноватое. А вот прямо на нём появилось длинное серебристое облачко.

— Глядите, рыбу в медный таз положили, — показываю я Михалычу.

— Да ты уж вечно придумаешь! — улыбается он и тут же добавляет: — Вот как закатится солнце за лес, так тяга и начнётся.

— Ой, хоть бы скорее садилось! — говорю я, от нетерпения перепрыгивая с ноги на ногу.

— Всё в своё время будет, — отвечает Михалыч. — А ты не прыгай. Погляди лучше, как хорошо кругом, послушай, как птицы поют. Дрозды-то, дрозды что разделывают!

Действительно, из ближайших кустов слышится отчаянная трескотня дроздов.

Рыжеватая сойка быстро перелетает через поляну, скрывается в лесу. И сейчас же оттуда раздаётся её громкий неприятный крик, похожий на крик испуганной кошки.

Наконец солнце совсем скрылось за лесом. По небу ярко разлилась тёплая вечерняя заря. Птичий гомон стал понемногу стихать. Зато громче и возбуждённее заурчали в луже лягушки.

— Ну, брат, теперь давай смотреть и слушать, — сказал Михалыч. — Станем вот тут, под берёзой. Здесь нас не очень заметно.

Мы устроились получше и замерли в ожидании. Я изо всех сил напрягал слух и зрение. Очень хотелось первому услышать желанного долгоносика. Но не так-то это легко, когда лягушки без удержу разворчались в луже. А тут ещё певчий дрозд уселся на самой вершине старой берёзы и засвистел, защебетал на весь лес. Попробуй-ка в такой шумихе услышать хорканье вальдшнепа.

— Слушай, летит! — взволнованно шепнул Михалыч.

— Где, где? — Я ничего не слыхал.

Но Михалыч только рукой махнул: молчи, мол, и, приготовив ружьё, стал напряжённо глядеть вдаль, туда, где над мелколесьем широким золотым потоком разлилась заря.

И вдруг я ясно увидел над верхушками молодых берёзок тёмный силуэт какой-то забавной, бесхвостой птицы с голубя величиной.

Мерно махая короткими крыльями, птица летела над мелколесьем. В тот же миг я услышал и её голос: короткий, отрывистый посвист: «Сцик-сцик, сцик-сцик!» — и затем низкое гортанное хорканье: «Хор-хор, хор-хор!»