От росы до росы
Шрифт:
– Ты чего?
– Пошли-пошли! В кабине переждём! А то так замочит!
– Не, я не пойду! Не полезу, ты что! Высоты боюсь!
– А ну, как Иваныч говорит, все на борт!
Он пропустил девушку вперёд, к комбайну, та неуверенно взялась за поручень, поставила ногу на ступень.
Тремас вновь посмотрел на небо, сказал сам себе негромко:
– Эх, Иваныч! Русалка, говоришь! Чайка села попой в воду, жди хорошую погоду?
– Так, ты что там про мою попу сказал? – она обернулась, глядя сверху вниз, и прижала платье.
– Про твою –
– Руки!
– Ты чего, это я страхую!
– Я тебе!
– Страхую, говорю! Лезь!
Дождь стучал крупными каплями по голове. Усиливался. В кабине по стеклу уже лились тонкие ручейки.
– Ничего себе, вот это обзор тут у тебя! – сказала она, пригнувшись. – Как прямо на ладони всё видно!
– Ну да, а мы – монтажники-высотники, и с высоты вам, – пропел он.
– Миш, а можно мне – вот тут? – она указала на водительское место.
– Можно, как раз для твоей попы! А я уж рядышком, вот, – он не успел закрыть дверь, пошатнулся. Наташа ухватила его за ворот, и посмотрела в глаза так, что тот быстро заморгал:
– Ладно, ладно, Натаха, всё, всё, не буду больше я ничего про твою эту! Только не скидай меня с корабля! – он ухватился за ручку. – Сама ж начала – дурак, дурак. А как себя ещё дуракам вести?
Наташа осторожно положила ладонь на оранжевый джойстик, другой взялась за руль:
– Ничего себе, сколько тут у тебя разных кнопочек! И ты на них все едешь и жмёшь? – она с интересом и даже, казалось, уважением осмотрела приборную панель. – Ой, а эти какие смешные! Зачем на них улиточка, черепашка и зайчик?
– Когда заводишь – комбайн автоматически на «улитке» стоит, когда надо включить рабочие органы – жмёшь «черепаху», обороты сразу на тысячу идут. Ну, а «заяц» – это уже номинальные обороты, на них работаешь.
– С юмором человек комбайн придумывал! А это что за кнопочки? Вот – красная горит?
– Ручник включен. Вот это, – он пододвинулся ближе, и уже дышал над макушкой. Её чуть влажные волосы напоминали спелую пшеницу, пахли дождём. – Ну, вот это – открыть, закрыть бункер, это реверс – когда у тебя забилась наклонная камера, или в жатку что попало…
– Ага, у меня, хорошо, – она засмеялась. – А эта вот, жёлтенькая, смешная такая!
– Это включение мотовила.
И она слушала, слушала про обороты барабана, вентиляторы очистки, а Тремас рассказывал серьёзно, в деталях.
– А можно, – она подняла голубые глаза и чуть конопатый носик. – Прокатиться? Но чтобы я, как говорится, за штурвалом?
– Эх, Натаха, нам с тобой всё можно!
– Конечно, в твой день рождения!
Он включил компьютер, и через несколько секунд женский голос произнёс: «Резервный остаток топлива!»
– О как! Заправляться надо!
– Подожди, а это кто такая говорит? А? Почему я не знаю? – смеялась она.
– Соперница твоя. Я её тоже Натахой зову.
– Я тебе дам – Натахой! Натаха у тебя может быть только одна!
И они завели комбайн. Наташа слушала указания Михи, чуть наклоняла вперёд джойстик, и комбайн послушно набирал обороты, трогался, ехал по сжатой влажноватой стерне.
Дождик смеялся вместе с ними. Смеялся, уходя…
Казалось, что всё осталось где-то далеко, а здесь, в кабине, были лишь они вдвоём. В своём, только для них созданном и наполненном теплотой мире. Окружённые простой, понятной, ничем не омрачённой радостью, запахами лета, хлебного поля, ливневой влаги, они смотрели друг на друга…
Но всё нарушил, словно прошёлся грубыми ножницами по атласной глади, сигнал. Подъехала легковая машина, оставив два следа на блестящем чернозёме. Водитель посигналил ещё раз. Сзади сидели две девушки, и они, навалившись, прильнули к окну, смеялись, тыкали в их сторону:
– О, уже перемывают мне косточки! – сказала Наташа.
– Завидуют! Ты чего разбибикался там! – Тремас в шутку погрозил кулаком водителю, что развозил девчонок с термосами, но тот только зевнул.
– Ещё бы, завидуют! Ну, мне пора! – и она поцеловала его в уголок рта. – С днём рождения, мой дурачок!
И проворно, словно не в первый раз, шустро спустилась из кабины. Спрыгнув с нижних ступенек, побежала к машине. На миг обернулась, жёлтое платье вспыхнуло колокольчиком. Помахала рукой. А Миха замер, прижав ладонь к лицу, словно хотел задержать её поцелуй.
– Ничего себе! Натаха, – произнёс он, проводив взглядом машину.
Тучу пронесло быстро, и вновь выглянуло солнце. Вскоре приехал Иваныч на джипе – в день он отматывал по полям не меньше полутысячи километров! Сам следил за всем. Вот и сейчас он сказал Тремасу:
– Ничего, скоро подсушит! Как раз заправить тебя успеют, вон едет! И получаса не пройдёт! Как у нас на флоте говорили – после бури солнце ярче!
И оказался прав! Вскоре Тремас вновь убирал хлеб. Хотелось лететь! Но только лететь было нельзя, как раз наоборот, замедлить ход по максимуму: после дождя пшеница слегка полегла, и её нужно было жать осторожно. «Против шерсти» идти, как говорят комбайнёры.
Когда он вернулся домой в сумерках, на ботинках блестела роса. Мама ожидала в потёмках, за столом. Мясо с картошкой пристыло, огурчики на тарелочке поблёскивали, будто уже готовые хрустеть во рту, а на большом подносе возвышались горкой румяные пирожки. Его любимые – с яблоками, кто, как не мама, знала, что он больше всего любит:
– Утром улетел, не дослушал! Даже поздравить словцо матери сказать не дал!
– Да, спасибо мам, извини. Я и сам-то забыл! Мне Натаха напомнила.
– Она хорошая – эта твоя Натаха?
– Очень.
– Ну, дай вам Бог! С днём рождения тебя, сыночек!
Поцеловав маму в щёку, он умылся, и сел за стол. А потом – сразу рухнул на панцирную кровать, покачался в ней, словно в лодке. Закрыл глаза – а перед ними крутится жатка, подминает колосья. Такая «картинка» всегда после трудового дня, её никак не «выключить»…