От росы до росы
Шрифт:
Тремас чуть приподнялся на локте. Горела лампадка – маленьким уютным огонёчком, чуть освещая тёмный лик Богородицы. Мама шептала молитвы. Вот сейчас она обернётся к стене, где портреты, и, как всегда, раз-раз-раз, пересчитает пальчиком каждого ушедшего на небушко, вздохнёт, глядя на мужа и старшего сыночка, а потом помянет каждого в отдельности, и всех миром. Попросит за себя и за них прощения. Поплачет.
А Тремас, засыпая, видел купола храма, над ними в лазурном небе кружили голуби. Им теперь только у маковок сидеть, клювики точить, ворковать. А внутри уже никак – там всё заделано, замазано, служба идёт, священник басит, певчие голосят. В его сне храм восстановили. Потом он видел коллег – в чёрно-красных спецовках, и, конечно, главу
«Всё будет, всё будет хорошо, – мысли его путались. – Всё!»
И вроде бы только сомкнул глаза… вдруг щелчок нарушает тишину, ярко-зелёные цифры «59» меняются на нули, и тягучую, похожую на сироп дрёму прорезает электронный выкрик петуха…
Ради тебя, сынок!
С приходом вечера тают дневные заботы, и, садясь за письменный стол, включая уютную лампу и глядя, как деревья за окном будто подтаивают, меняя очертания в сумраке, невольно задумываешься. Тикают часы в тишине, а ты сидишь один, положив подбородок на ладони, и даёшь себе (только одному себе!) отчёт в том, что сделал, а что – нет. Кто за день произнёс тебе добрые слова, или злые, кому и что ответил, а ещё лучше – сделал ты сам… И, наконец, самый главный вопрос, как укор, как неизбежность звучит судейским голосом: этот день уйдёт, попав в безликую череду остальных, или всё же останется яркой точкой? Почему ты не сделал ничего, чтобы остался?..
Достав новую тетрадь, я решил, что буду каждый вечер доверять бумаге всё, что огорчало или радовало меня в течение дня, и да – буду судить себя за прожитый день, как если бы он был последним, а я смотрю на всё со стороны глазами Того, перед Кем всем рано или поздно предстоит держать ответ. На обложке я написал: «Вечерняя книга». Слишком высокопарно, но как всё-таки тепло и даже философски звучит!.. Тем более, это – только мои записи, они нужны именно мне.
Первую строчку – сиротскую, пустую, я написал, когда в окнах соседнего дома погасли несколько огоньков. Сначала так трудно, но важно начать, а дальше польётся само, не надо торопить душу. Ничто, казалось, не могло помешать моей первой тихой исповеди, но тут задрожал и выдавил писк телефон. Раздражающий звук заставил поморщиться, но я отложил ручку и провёл по экрану. Он высветил в полумраке сообщение:
«Привет! Не спишь? Извини, что поздно. Можно зайти?»
«Заходи, давай, жду!» – мой большой палец замельтешил по экрану, оставляя, словно на воде, кружочки.
Написал близкий друг Игорь. Вернее сказать, я отношусь к нему, как к брату, живём в одном дворе и потому вместе с самого детства. Любим шутить, что знакомы тридцать лет, хотя нам-то как раз – чуть за тридцать и есть! Но вот только, как теперь часто бывает, видимся всё реже, даже не говорим, а всё больше обмениваемся в мессенджере ничего не значащими строчками: «Как сам?» «Норм», «А ты?» «Тоже норм!» И часто отвечаем это «норм», хотя знаем, что нет никакого этого «норма» ни у меня, да и, скорее всего, и у него… но не хочется ведь «нагружать», тем более, что это даст?
Но сейчас я знал, что у Игоря «не всё норм», да об этом нельзя и спрашивать. Все эти девять дней, что прошли со дня смерти его отца, я звонил и писал ему, предлагая встретиться, но Игорь благодарил, отвечая, что ему нужно побыть одному. Но вот на девятый день после похорон, точнее, в минуты, когда день этот уже стал переходил в ночь, он написал сам. Значит, действительно нужно.
Я посмотрел на тетрадь. Что же хотел доверить «Вечерней книге» про день сегодняшний? А вот уже и не помню! Но, может, будет – после встречи с Игорем.
Раздался звонок в дверь.
***
Игорь сильно изменился, хотя виделись на похоронах – казалось, эти девять дней стали для него вечностью. Как не понять, ведь теперь он стал полным сиротой: его мама умерла, когда Игорьку было только девять. Я знал одного человека, ему было семьдесят с лишним лет, когда он похоронил маму: она прожила почти век. Как было бы хорошо, если бы и у всех складывалось так, но дожить до старости и иметь счастье поговорить с мамой – редкий великий дар.
У меня, слава Богу, живы папа и мама; так сложилось, что теперь живём в разных городах, но каждый день созваниваемся. Я редко вижу их, но ведь знаю – они есть! Мы часто недооцениваем, а ведь как дорого стоит осознание того, что ты можешь вот прямо сейчас набрать номер, и услышать папу или маму!.. Рассказать им всё, и только они во всём мире поймут, и никто не сможет сделать это так глубоко, по-настоящему, кроме них!
Игорь ещё давно поделился со мной, что ему постоянно снится один и тот же сон. Будто он – маленький, забегает ранним утром на кухню, свет из окна яркий-яркий, форточка распахнута, весной тянет, а мама стоит у стола, сияет вся, мнёт тесто, готовя его любимые пирожки – с корицей и яблоками. Оборачивается, передник с розовым слоником весь в муке, и смеётся, дует на кудряшку: «Игорёк, привет, моё солнышко! А меня отпустили!»
– И всё, Лёха, просыпаюсь, и понимаю, что нет, нет! И не будет, никогда! Никогда не будет! – рвал он душу, рассказывая такой до боли подробный сон.
Что я? Я могу постараться понять, посочувствовать, но мои родители здесь, на нашей земле, и каково это – выносить такую пытку, я не знаю. Знают лишь те, кто пережил. Вернее, живёт с этим до конца дней.
…И вот лучший друг на пороге. Обняв Игоря, сказав ему дежурные, но всё же необходимые слова, пригласил на кухню.
«Девять дней… надо, наверное, помянуть» – подумал я и достал из холодильника графинчик, который сразу запотел, оказавшись по центру стола.
– Лёха, убери, не надо! Я больше никогда не буду!
С Игорем мы часто встречались тут, на кухне, и графинчик почти всегда сопровождал наши беседы. Мне давно начало казаться, что у друга обостряются проблемы с алкоголем. Мелкие такие вот «звоночки», но говорящие. Во-первых, бывали случаи, когда он приходил уже довольно «весёлый», видимо, не потому что по мне соскучился, а чтобы было с кем продолжить. Во-вторых, если он разливал, то мне – половинку, но себе – всегда по краю, а потом ещё и спешил повторить, наливая себе первому. Всё это вызывало мои подозрения, что эта страсть потихоньку берёт его в круговую. Да что там говорить, я, когда получил сообщение, думал, что он придёт мятым, перегарным. Да, похоже, что он пил, но в последние дни – точно нет. Он побледнел, словно выцвел, но причина была в другом.
Я убрал – и при этом со вздохом облегчения, графин обратно, и зажёг плитку. Наливая чайник и стоя спиной, представлял, как Игорь сидит, вцепившись в волосы. Но, обернувшись, увидел, как он постукивал пальцами и смотрел задумчиво в темноту окна.
– А помнишь, как мы с отцом ездили за город, он тогда ещё веники резал для бани?
Конечно, я помнил, хотя были мы тогда совсем пацанами. Лет десяти-двенадцати. Папа Игоря – Иван Егорович, был страстным поклонником бани. Это сегодня веники продают везде, даже в супермаркетах, а тогда их резали сами – по берёзовым посадкам. Нам, мальчишкам, родители не разрешали уезжать далеко на велосипедах из нашего квартала, но если с нами был Иван Егорович – отпускали под его ответственность. Для нас эти поездки были праздником воли – надоедало ведь нарезать круги по соседним дворам, а тут – грунтовка, поле, и даже пруд, где можно искупаться. А ещё был крутоватый спуск-подъём уже на подъезде к городу. Когда едешь туда, летишь с ветерком, а вот на обратном пути надо взять это препятствие. С нашими силёнками подняться было можно, только если с седла оторваться, да налечь всем небольшим своим весом на педали, язык на бок свесив. А пить хотелось – ужас просто!