От Садового кольца до границ Москвы. История окраин, шедевры зодчества, памятные места, людские судьбы
Шрифт:
Участком № 4–6 владели в продолжение второй половины XVIII столетия и до 1828 г. прокурор Межевой канцелярии А.А. Савелов и его наследники; следующий владелец, купец Ф.А. Калитин, разделил усадьбу на две части. Правая досталась купцам Якуниным, устроившим там текстильную фабрику, а левая в 1880—1890-х гг. также была распродана по частям.
На одной из них, в здании (Погодинская ул., 6) в русском стиле, с живописным шатровым крыльцом, опирающимся на пузатые колонки, находилась Контрольная палата, в советское время Институт педологии и дефектологии, потом 2-й МГУ, а сейчас здесь Научно-исследовательский онкологический институт имени П.А. Герцена. Перед зданием в небольшом скверике стоит бюст Н.Ф. Гамалеи (1956 г., скульпторы С.Я. Ковнер и Н.А. Максимченко), знаменитого биолога, начинателя многих направлений в микробиологии и вирусологии, неутомимого борца со страшными эпидемическими болезнями –
Далее – самая большая усадьба, находившаяся здесь, на западной границе Девичьего поля. Земельный участок в старину принадлежал Новодевичьему монастырю, отдавшему в 1747 г. его из оброка жене генерал-майора И.И. Головина Марии Михайловне, за которой он числился и по межевым книгам 1761 г. В декабре 1808 г. эта усадьба становится собственностью князей Щербатовых. О ней упоминает Толстой в романе «Война и мир», когда рассказывает о Безухове, оставшемся в Москве в сентябре 1812 г., пойманном французами и подозреваемом в поджигательстве: «Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский».
Но Толстой в этом небольшом эпизоде романа, как, впрочем, и во многих других, отошел от исторической истины (за что он был жестоко раскритикован после опубликования «Войны и мира»). Маршал Даву, герцог Экмюльский, остановился в 1812 г. не в доме Щербатова, а в соседнем, стоящем далее по современной Погодинской улице, принадлежавшем в то время фабриканту С.А. Милюкову. Именно в этот дом привели будущего известного государственного деятеля, а тогда офицера русской армии В.А. Перовского, мемуарами которого воспользовался Л.Н. Толстой для описания злоключений Пьера Безухова.
В доме Щербатовых на Девичьем поле в начале XIX в. жила семья князя Дмитрия Михайловича, в которой часто гостили его племянники, братья Михаил и Петр Чаадаевы, и будущие декабристы Иван Якушкин и Федор Шаховской.
На долю семьи Щербатовых выпало немало испытаний. Сын князя Иван пострадал из-за протеста солдат Семеновского полка, возмутившихся жестоким обращением полкового командира, – Щербатов, разжалованный в солдаты, был отправлен на Кавказ, где скончался в 1829 г. Дочь Наталья вышла замуж за князя Ф.П. Шаховского. Она пользовалась вниманием двух будущих декабристов – Федора Шаховского и Ивана Якушкина, но предпочла первого. Якушкин был неутешен. «Я узнал, – пишет он Ивану Щербатову, – что твоя сестра выходит замуж, – это был страшный момент. Он прошел. Я хотел видеть твою сестру, увидел ее, услышал из собственных ея уст, что она выходит замуж, – это был момент еще более ужасный. Он также прошел. Теперь все прошло». Якушкин хотел бежать в Америку сражаться за освобождение негров, думал о самоубийстве; после выступления 14 декабря на Сенатской площади его арестовывают и ссылают на 20 лет.
Жизнь Натальи Щербатовой сложилась трагично: арест мужа, ссылка его на вечное поселение в Туруханск, где он сходит с ума. Благодаря ее хлопотам Шаховского переводят в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь, и он умирает там через два месяца после приезда.
Дальнейшая судьба щербатовской усадьбы связана с жизнью и работой замечательного русского историка Михаила Петровича Погодина. После продажи дома на углу Мясницкой и Большого Златоустинского переулка Погодин нашел другой на окраине Москвы, у просторов Девичьего поля – в декабре 1835 г. он приобрел щербатовскую усадьбу.
Имя Погодина до последнего времени предавалось анафеме: защитник официальной правительственной линии в науке и преподавании, отнюдь не сторонник «революционных демократов». Но анафематствовавшие забывали сказать, что именно Погодин выступал с резкими высказываниями против существовавших в России порядков во времена Крымской войны, и именно Погодин был центром притяжения для представителей многих и самых разных кружков и направлений в русской культуре; поддерживал тесные отношения с А.С. Пушкиным, Н.В. Гоголем, и именно с Погодиным либо дружили, либо просто были знакомы почти все сколько-нибудь известные русские историки и литераторы: его дом на Девичьем поле видел, наверное, всех их. Как писал его добрый знакомый, «…его оценили, когда его не стало. Все поняли, что Погодиным, в том смысле и значении, какое он имел для Москвы и отчасти для славянских земель, – быть не так легко, как это казалось со стороны…».
Михаил Петрович Погодин был известен в Москве – о его скупости ходили легенды, но в то же время он мог быть и щедрым – жертвовал бедным, давал деньги начинающим авторам или же сам издавал их сочинения. Но если скупость его замечали многие, то добрые дела Погодин совершал всегда негласно, стараясь не говорить о них. Скуп же был потому, что не имел наследственных имений и богатств; все, что имел, заработал тяжелым трудом. Погодин сделал себя сам: сын крепостного крестьянина, он выбивается в люди, заканчивает Московский университет, становится видным историком, коллекционером, писателем, издателем журналов «Московский вестник» и «Москвитянин». Он «…видел кругом себя довольно долгое время нужду и бедность, с необычайным трудом он выбрался на ту дорогу, которой искала его душа, – дорогу большего и высшего образования, нежели среда, в какой сначала он вращался».
Погодинская усадьба, занимающая территорию современных участков № 10, 12 и 14, состояла из двух почти равных частей – левой, выходящей на угол с Большим Саввинским переулком, где находились основные усадебные строения, жилые и хозяйственные, и правой, занятой огромным садом и прудом. Вдоль улицы шла липовая аллея, поворачивавшая у правой границы участка внутрь его, к пруду. Главный дом усадьбы стоял по линии улицы (на месте правой части решетки перед домом № 12), одноэтажный, деревянный, в семь окон, с мезонином, откуда открывался вид на незастроенное широкое Девичье поле. В анфиладе первого этажа главного дома располагался рабочий кабинет Погодина, полный книг, картин, гравюр, документов.
Справа и слева от дома на равном расстоянии стояли деревянные же флигели. В одном из них находился пансион, содержавшийся Погодиным по примеру других профессоров университета. В пансионе жило и кормилось около десяти учеников. «Продовольственной частью заведовала старуха, мать Погодина Аграфена Михайловна, отличавшаяся крайней бережливостью», – писал А.А. Фет, оставивший живые воспоминания о погодинском пансионе, где он учился перед поступлением в университет.
Особенно памятен погодинский дом тем, что в нем много раз останавливался и подолгу жил Н.В. Гоголь. В Москву он приехал впервые в 1832 г. и тогда же познакомился с Погодиным, но остановился у него только в сентябре 1839 г. Для Гоголя отводился обычно мезонин. «До обеда он никогда не сходил вниз в общие комнаты, – вспоминал сын М.П. Погодина, – обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частию весел и шутлив. После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не ходил; а в семь часов он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где; дом был очень велик. В крайних комнатах, маленькой и больших гостиных, ставились большие графины с холодной водой. Гоголь ходил и через каждые десять минут выпивал по стакану. На отца, сидевшего в это время в своем кабинете за летописями Нестора, это хождение не производило никакого впечатления; он преспокойно сидел и писал. Изредка только, бывало, поднимет голову на Николая Васильевича и спросит: „Ну, что, не находился еще?“ – „Пиши, пиши, – отвечает Гоголь, – бумага по тебе плачет“. И опять тоже; один пишет, а другой ходит. Ходил же Н.В. всегда чрезвычайно быстро и как-то порывисто, резко, производя при этом такой ветер, что стеариновые свечи оплывали. Когда же Н.В. очень уж расходится, то моя бабушка закричит, бывало, горничной: „Груша, а Груша, подай-ка теплый платок, тальянец (так она звала Н.В.) столько ветру напустил, так страсть!“ – „Не сердись, старая, – скажет добродушно Н.В., – графин кончу, и баста“».
Когда в 1841 г. Гоголь привез из Италии первый том «Мертвых душ», то устроил их прочтение Аксаковым и Погодину в его доме и там же продолжал работать над поэмой, писал «Портрет», «Тараса Бульбу».
В большом саду погодинской усадьбы Гоголь дважды устраивал торжественные обеды по случаю своих именин, которые он праздновал на вешнего Николу – 9 мая. В большой аллее расставлялись столы, за которыми садилось множество гостей. «Злоба дня, весь внешний успех пиршества, сосредоточивался на погоде. Дело в том, что обед устраивался в саду, в нашей знаменитой липовой аллее, – вспоминал тот же мемуарист. – Пойди дождь, и все расстроится. Еще дня за два до Николы Николай Васильевич всегда был очень возбужден… Сад был у нас громадный, на 10 000 квадратных сажен, и весной сюда постоянно прилетал соловей… пел он большей частию рано утром или поздно вечером… у меня постоянно водились добрые соловьи. В данном случае я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали… Гости восхищались: „Экая благодать у тебя, Михаил Петрович, умирать не надо. Запах лип, соловьи, вода в виду…“ Обед кончался очень поздно… Общество расходилось часов в одиннадцать вечера, и Н.В. успокаивался, сознавая, что он рассчитался со своими знакомыми на целый год…».