От сессии до сессии
Шрифт:
В шкафу что-то крякнуло, как мужичок, которому на спину взвалили мешок муки, не спросив его желания.
Они действовали четко, без комментариев. Один резал хлеб, одинаковыми кусочками. Полбулки хорошими ломтиками, не то, что в столовой, где некоторые клали два ломтика друг на друга. Яблоко ровно на три части. Потом подрезал пластмассовую пробку огнетушители и сдернул ее зубами. Пробку убрал в карман, чтобы выбросить. Другой выставил три граненных стакана, поставив их на одинаковом расстоянии друг от друга. И пододвинул стулья. Стол для ужина был готов.
– За знакомство!
Толя кивнул. Он первый
– Я бы тоже купил, – проговорил он.
Геннашки улыбнулись. Даже улыбки у них были одинаковыми. Широкие. И глаза смеялись. Толя снова залюбовался их крепкими зубами. Он похвалиться своими зубами не мог.
– Живем-то не последний день, – проговорил Саша. – Всё у нас впереди. У нас сегодня зарплата.
Дважды в неделю, после очередной лекции и в субботу, генашки устраивали такое небольшое застолье с непременным огнетушителем. Каждое застолье было приурочено к какой-нибудь исторической дате.
Толе ничего не оставалось, как садиться с ними за стол. Его просто бы не поняли, если бы он отказался. Четвертого жильца (он почему-то вселился только в ноябре) они не любили. С первого дня он вызвал устойчивую антипатию и нежелание с ним дружить. Он был невысокого роста с некрасивым красным лицом. К тому же одутловатым. С глубокими морщинами, как у старика. Как будто он бухал, не просыхая, неделю, а потом давил подушку. Он писал стихи с редкими глагольными рифмами. А чаще обходился без всяких рифм. Для этого у него была общая тетрадь, озаглавленная «Мои стихи». Стихи были бездарны. Но он их всем читал. И был уверен, что его не понимают. Приходил он поздно или вообще не являлся ночевать, напросившись у кого-нибудь на ночлег в общежитии. Вскоре ему стали отказывать под разными предлогами. Заявлялся он обычно поддатый и начинал ко всем приставать. К каждому подходил и спрашивал, что он делает, какую книгу читает или что такое пишет.
Задавал еще какие-то дурацкие вопросы, на которые никому не хотелось отвечать. Начинал декламировать свои стишки. Читал он их нараспев, подвывая, и махал руками. Хотелось куда-нибудь убежать, чтобы не слушать этого кошмара. Но бежать было некуда. можно было заткнуть уши. Но они были людьми деликатными. И так оскорбить человека не осмеливались.
Из его творчества Толя запомнил только одну поэзу. Была она длинная и монотонная. Лежал в постели, и вот руки как-то сами потянулись. И он ничего не мог поделать с собой. Потом ему стало стыдно. Всё-таки он уверен, что это не хорошо. Как он этими же руками будет брать хлеб и класть его в себе в рот, пожимать другим руки? Долго мыл руки с мылом, шоркал их с вехоткой. С остервенением.
Ему кажется, что никогда не отмоет руки. Это навсегда останется. Как же ему теперь жить? Он дает клятву никогда больше не заниматься онанизмом, как бы ему не хотелось этого.
Сессию он не сдал. Еще какое-то время болтался по студгородку, а потом исчез. Они остались в комнате втроем. В середине учебного года вряд ли кого к ним могли подселить.
Со стипендии Толя купил «огнетушитель» и кое-что в столовой: котлеты, капустный салат. Он всё это присоединил к тому, что выложили генашки на стол. Они синхронное поморщились. Толя не мог понять, в чем дело. Он ожидал одобрения.
– Больше так не делай! – сказал Саша. – На одну стипендию трудно прожить. А мы как-никак зарабатываем. А стипендия вот на еду да на это уходит. Нам оно не в напряг.
Толя понял, что на одну стипендию жить будет туго. Только на столовую и будет хватать. Подыскать бы работу!
Генашки закончили универ. Исчезли из Академгородка. Больше Толя с ними не встречался. Куда их забросила судьба? Были они из деревни. Скорей всего туда и направились по распределению облоно. Только вряд ли они оказались в одной деревне. Хорошо, если в соседних. На праздники и выходные ездят друг к другу в гости. На «запорожцах», которые они купили с рук. В деревне без машины трудновато.
Жены накрывают на стол. Щебечут о своем на кухне. Они сидят напротив друг друга. Рассказывают о селе, о школьных делах, как они выбивают стройматериал, делают ремонт. Того и другого, без сомнения, через год-другой поставили бы директорами школ. Такие крепкие хозяйственные мужики просто находка для районо. Мужчина не лезет в женские дрязги, сплетни пропускает мимо ушей. Поэтому мужчина-директор предпочтительней. Среди ночи он может нагрянуть в котельную, потому что накануне дали зарплату. Понятно, что выпьют, но и про работу не забывай. Если кочегары крепко загуляют, то завтра в школе будет холодно. Так что надо настропалить их, выгнать из кочегарки местных алкашей, пригрозить участковым.
В наше время уже и не решаются говорить о мужской дружбе, чтобы не быть неправильно понятыми. Это что-то вроде дружбы женщины и мужчины, в которую мало кто верит. Мы эту дружбу знаем! Кто-то криво ухмыляется, кто-то отпускает сальные шутки. Теперь и пушкинские стихи к лицейским друзьям кое-кто готов отнести к этой «голубой» категории. Мол, закрытый пансион, где только юноши. Ну, естественно же! Мы сами выбиваем у себя из-под ног последнюю опору, когда благоразумно не говорим о мужской дружбе. Чтобы не увидеть вокруг себя в очередной раз хихикающих вертлявых чертей, для которых не существует никаких табу, никаких ценностей. Мораль для них пережиток ханжеского прошлого. Они же вон какие свободные!
Тот же Пушкин ставил мужскую дружбу даже выше любви к женщине. Это женолюб и поклонник женской красоты! В любви к женщине, даже самой платонической, всё-таки есть физическое влечение, более или менее скрытое, замаскированное.
Оно всегда есть. Если это только не Прекрасная Дама символистов, идеал потерянной гармонии и божественной красоты.
Мужская дружба – это чисто идеальный продукт, как выразились бы сейчас. Только духовные узы, родство душ.
Над ними подсмеивались, но добродушно, без всякого сарказма. Они не обижались. Были беззлобны, бескорыстны.
На каникулы уезжали домой. Они были деревенскими, но из разных районов области. Небольшое застолье с самогоночкой, медовухой. Виделись-то всего два раза в год. Ребята уже взрослые. Могут и выпить.
А утром, как штык, на ногах. В деревне не залеживаются. Поднимаются с первыми петухами. Краюха с парным молоком. Во дворе уже стоит савраска, запряженная в телегу. Отец, такой же коренастый и широкоплечий, как сын, кладет косы. Едут на покос. В кирзовых сапогах, надетых на портянку, в хэбэшных штанах, становятся на краю луга, отбивают стальное полотно. Роса уже ушла. Можно начинать.