От северного вокзала до весны. Городская лирика
Шрифт:
Стучись в святые небеса
С обтёртых улиц, с захолустий.
С глухих запущенных дворов,
С подъездных закутков, идущий,
Сердечный не имея кров,
В полуразрушенную гущу,
Куда глаза глядят и в бронь
Ветров завьюжено одетый.
Когда в душе благой огонь –
Глаза, обращённые к свету.
И под огнём тем съёжит в дым
Печали, мрак и неустройство.
И не покажется худым
Твоё
Дорог разбитых полоса.
И, задирая взор свой к крышам,
Стучись в святые небеса
И верь, что там тебя услышат.
Простите, незнакомец, не курю
Простите, незнакомец, не курю.
Простите, не скажу вам в снежном шторме,
Зачем я прихожу здесь на платформе
Сидеть на самой лавочки краю.
Зачем смотрю я с нежною тоской
В разъезд, где стрелок иглы раздвоятся,
Где тайной рельсы в блеске заискрятся
Оранжевой и серебра рекой.
Зачем жду, как ослепит яркий свет
Глаза ночного быстрого экспресса,
Зачем шепчу ветрам я свой привет,
Как жаркую молитву шепчут в мессу.
Зачем смотрю, как на седой вагон
Облезший сад свои бросает тени,
Играв ветвями, словно детским сном
Моих зрачков коснувшись и смятений.
Зачем в преднощных стойких холодах
Я грею о дыханье свои руки,
Зачем считаю птиц на проводах,
Вздыхая, словно с кем-то жизнь в разлуке.
Зачем я, пропуская вновь состав,
Встаю и уезжаю на последнем
Куда-то к никому и в никуда…
Как и пришла – негаданно, бесследно.
Постсоветская трагедия
В замызганном неспальном городе,
В забытом богом, позабытом чёртом,
Плетёшься во дворе, в панельном коробе,
По улицам, истлевшим и истёртым.
Поросший мхом балкон – твоё наследие.
Он щемит сердце нежностью такою,
В которой постсоветская трагедия
Сплелась с кромешной русскою тоскою.
Идёшь, глядишь в окошки деревянные:
За этим друг спивался всё охотней.
Другого положили безымянные
За новые шнурки за подворотней.
Знакомый двор, подъезд дымит в издёвку.
Войдёшь – зажжётся свет в углу прихожей,
Отец, стыдливо прячущий верёвку,
На табурете замер в крупной дрожи.
Он проживёт ещё четыре года.
Умрёт в воскресный праздник от запоя,
А ты вновь выйдешь, словно на свободу,
В тот день гулять в район с самим собою.
Увидит глаз, цепляясь без усердия:
Родную серость с нежностью такою,
В которой постсоветская трагедия
Сплелась с кромешной русскою тоскою.
Сто первый километр
Сто первый километр за окном.
Платформы всё разрушенней и гаже.
Провинции в свечении дневном
Лишь снятся уголки столичной блажи.
Торгаш в вагоне вертит резво нож
И шокер, говорит – огонь-вещица.
На гопника матёрого похож.
Он предлагает всем вооружиться.
Смеются урки с тамбура хитро,
Травмат из них покручивает рыжий.
Здесь в карманах у каждого перо,
Кто в подмосковной гуще хочет выжить.
Проходит мимо урков музыкант –
Патлатенький, втихую, осторожно.
Смеются вслед ему: «Вот это франт!
Слышь, Круга знаешь, клоун придорожный?»
Пройдётся по проходам полицай,
Бандит пузатый – урканов не хуже.
Сеть пропадёт, а за окошком – край
Совсем уж дикий пролетает в стуже.
Сойду в полях, походный рюкзачок.
Оборванный и святый, как миссия,
За мной в тулупе выйдет старичок –
Как отраженье преданной России.
Ночная электричка, тихий треск
Ночная электричка, тихий треск.
Одна в вагоне я во мгле кружащей.
В межтамбурных дверях таится блеск
От приглушённых лампочек дрожащих.
За окнами черно, хоть глаз коли.
Не разобрать, что пролетает мимо.
Моргнут раз в километр фонари,
А остальное всё, увы, незримо.
Лишь отраженье – мраморная бель –
Моё дрожит уставше в серой раме.
Кочевница, ну что, куда теперь?
Самой себе я улыбнусь губами.
И не ответит зазеркальный клон,
Тряхнёт главой. Ни с кем не жаждет встречи.
Никто не ждёт его, не бьёт поклон,
И от того на сердце сильно легче.
По пути в Александров
Скрипит сквозь вешность синевы,
Трещит вагон старухой.