От Сталинграда до Днепра
Шрифт:
Сейчас артподготовка кончится, и фашисты рванутся к нашим траншеям. Сидеть в окопе безоружному — самоубийство… Где же посланное подкрепление?!
А подкрепление уже пришло. Вижу штабного писаря старшину Носова, который бежит в мою сторону с ящиком на плече. Этот старшина всегда был неотлучно при комиссаре Егорове. Кадровый военный, он в нужную минуту мог заменить и пулеметчика, и бронебойщика, и связиста, и сапера — хорошо знал военную технику. А кроме того, у старшины Носова было высшее юридическое образование и опыт партийной работы. Он умел безукоризненно оформлять документацию. Именно старшина Носов по поручению комиссара ввел
В этот момент сзади со страшным треском разрывается снаряд. Чувствую, что меня поднимает в воздух и отбрасывает в одну сторону, а мою левую ногу — в другую! Причем я понял так, что ногу мне оторвало с корнем, у самого живота, вместе с ягодицей… Пока падал, мелькало в голове разрозненное: «Даже жгута не наложишь… Не осталось от ноги ни сантиметра… Потеряю много крови, и конец… Кишки и те не будут держаться… Лучше бы убило… Эх, Мансур, Мансур, и ранило-то тебя не по-человечески…» Едва приземлился, щупаю — нога на месте! Бедро скользкое, в крови, но на месте!!! Что за дьявольщина, почему же я свою ногу не чувствую?!
Оказывается, осколком снаряда перебило мне левый седалищный нерв. Это я узнал сам, только много позднее, в госпитале: что у людей имеются седалищные нервы, что поврежденные нервы перестают работать, и тогда нога висит как тряпка…
А пока я лежу на земле возле огромной дымящейся воронки, в которую можно опустить и спрятать походную кухню, и мысль занимает меня пока одна — как бы мне, если не отобьем эту атаку, не оказаться у немцев в тылу.
Тело само пришло в движение — пополз, волоча за собой мертвую ногу с полным сапогом крови. Нога тяжелая. Невольно вспомнился солдат под Сталинградом, который сам отрезал свою ногу, как лишний груз… Но мне пока не столько больно, сколько страшно, как бы не угодить в плен к немцам…
Но, на мое счастье, я увидел, как на «своих двоих», словно сохатый, бежит мимо мой друг лейтенант Алексей Тарасов.
Я его окликнул, и он с размаху упал возле меня. У него перебита осколком левая кисть. «Что?! Куда?! В ногу?! Давай поднимайся. Нам хватит на двоих три ноги! Скорей надо сматываться, пока живые!..» Так на трех ногах мы бежим между взрывами дальше и дальше. Сапог с моей левой ноги потерялся, и я даже не заметил, где и когда это произошло. Нога не чувствовала совсем. Добежали до «мертвой зоны» и, немного отдохнув, бежим к дороге. «Там нас подберут машины или конные повозки».
Моя левая штанина мокрая и липкая. Надо бы остановить кровь жгутом, но это невозможно было сделать. Если до санитарного батальона доберемся не скоро, то от потери крови я совсем ослабну. Вот и дорога. Я прилег, а Тарасов стоит на дороге. Прислушиваемся. Мы уже потеряли всякую надежду.
Тарасов успокаивает меня: «Ты не волнуйся. Не брошу я тебя». Наконец слышу фырканье лошадей и скрип груженой повозки. Кони остановились перед Тарасовым, и я уловил знакомый голос ездового Моисеева, с которым мы переправлялись через Ворсклу. Ездовой тоже узнал меня, и мы обнялись, как родные…
Почти невероятно, но судьба опять меня свела с этим человеком, и опять мне помогает спастись лошадь. Моисеев разгрузил свою повозку, толстым слоем набросал в нее пшеничной соломы, мы с Тарасовым легли на эту постель, и наша повозка резво помчалась к
Наконец наша машина, выехав на дорогу, понеслась на восток. Дорога вся разбита, воронка на воронке. А машина несется, не сбавляя скорости. Шофер торопится умчаться как можно дальше, дальше от бомбежек, от войны… Мы в кузове гремим как дрова, но терпим. Нам уже не страшна эта сумасшедшая тряска, лишь бы скорее добраться до санбата… Шофер сделал короткую остановку и заглянул к нам:
— Терпите, братишки. Я знаю, что вам в кузове плохо. Но надо до рассвета уехать от Днепра на сто — сто пятьдесят километров. Терпите ради своего же спасения.
И опять рванулась машина, прыгая и виляя…
Подъехали к санбату. Возле огромной палатки лежали и сидели сотни раненых в ожидании операции. Нас погрузили на носилки, положили на твердую землю. Шофер попрощался, он должен был теперь загрузиться снарядами, патронами — и опять обратно к Днепру… Медсестра, осмотрев меня, быстренько приказала мордастым санитарам, чтобы они меня тащили на носилках на операционный стол. Меня насторожило, как на других столах раненые орут благим матом. Хирург объявил, что наркоза не будет. Всех оперируют «на живое»… Хирург стоял передо мной в белом халате, забрызганном кровью. Капли крови и на шапочке, и на маске, и на груди. Сильные его руки были похожи на руки шахтера или артиллериста. Меня уложили на операционный стол вниз животом и быстро примотали к столу бинтами руки и ноги. Хирург меня успокоил тем, что ягодица, где он будет делать операцию, такое место у человека, которое не требует от хирурга никакой осторожности. И это место можно резать без всякой опаски для жизни.
— Будет больно, но не смертельно. Лежи спокойно и не мешай мне работать! Понял?
Я лежу и думаю, что действительно хирург прав: ну, что это такое, ягодица? Мягкое место человека… А сам поглубже прячу голову в кучу ваты — если буду орать, то в вату…
Казалось, что хирург не резал, а тянул и рвал на части мое тело, чтоб достать глубоко сидевший осколок… Орал я сильно. До хрипоты, как бывало сотни раз, когда мы броском ходили в атаку. Там орали, чтоб подавить свой собственный страх и чтоб испугать фрицев. Когда орешь благим матом, делаешься сам смелей и страшней перед врагом… А теперь я орал, чтоб заглушить жуткую боль в теле, которое разваливает ножом хирург…
А хирург не мешал мне орать. Ему важнее, что я не прыгаю на операционном столе. А мой оглушительный рев ему не мешал… На войне все понимают друг друга без слов.
Жгучая боль стала общей и ровной. Потом прогремел упавший в таз осколок. Потом комариные укусы иглы. Потом перевязка широким бинтом. Это уже не хирург. Девичьи руки я почувствовал всеми нервами моего обиженного болью тела, уловил доброе прикосновение пальцев, неизвестно кому принадлежавших. И только мое воображение рисовало божественный образ белокурой красавицы… Я не мог видеть ее, потому что лежал лицом вниз. И на носилках лежал подобным образом и поэтому не увидел ту, которая прикоснулась первой к моему сердцу…