От 'воров в законе' до 'отморозков' - Россия уголовная
Шрифт:
СТЕНКА
Сразу оговорюсь: всю правду сказать об этой стороне нашей жизни
невозможно. Впрочем, не-жизни, потому что тут у меня нелепица
получается - речь веду о смерти, точнее, о смертном приговоре,
или же, по-казенному, применении исключительной меры наказания.
Трудно рассказать не только потому, что она, эта правда - с чужих
слов и происходит ЭТО вдали от жадных на кровь посторонних глаз
так требует совсекретная инструкция за двумя нолями. Никогда не
узнаем, что чувствует приговоренный в последние десять минут
после объявления страшных, разрывающих сознание слов: "Ваше
прошение о помиловании отклонено Президентом. Приговор привести в
исполнение..." Не узнаем и о последней минуте, и о последнем
мгновении...
А какие чувства испытывает исполнитель приговора?
Согласие на эту встречу я получил через полгода. До сих пор не знаю, почему этот человек таки решился открыться. Может быть, грядущая отмена смертной казни, и как реакция на это, внутреннее несогласие, протест, необходимость, даже инкогнито, выговориться. Ведь это была вторая тайная профессия и выполнялась она по убеждению. Или я не прав?
Сначала я узнал его имя и отчество, обыкновенное, русское... Мой знакомый из системы исправительно-трудовых учреждений при мне позвонил ему по телефону, долго выслушивал собеседника, кивал, потом попрощался и замедленно положил трубку.
– Ничего не получится!
– ответил он.
– Зачем это ему на старости лет, посудите сами? Он же среди людей живет, а вдруг соседи узнают... А там и до уголовников дойдет. А они отомстят, как же, "кровушки нашей сколько пролил!" Что им стоит старика порешить? Все эти беседы журналистские для него просто смертельно опасны.
Я смирился и больше не предпринимал попыток. Да и тема вскоре перестала интересовать.
Через полгода вдруг позвонил тот же знакомый из исправительной системы.
– Приходите к двенадцати... Только без вопросов, - сразу предупредил он.
На проходной я показал документы, ответил на привычные вопросы, имею ли при себе оружие, аккуратно защелкнул за собой последнюю дверь и вошел во двор учреждения - следственного изолятора. Кабинет находился в административной части. Увидев меня на пороге, знакомый приветливо кивнул и показал на свободный стул. Здесь же сидели еще два офицера званием помладше и грузный старик с багровым лицом и остатками седых волос на крупной лысине. Закончив разговор, хозяин кабинета отпустил офицеров и внимательно глянул на меня. В глазах его прыгали веселые бесенята.
– Как жизнь?
– спросил он меня.
– Помаленьку.
– Хочу предложить тебе футурологическую тему на реалии нашей жизни: что будет, когда заключенным нечего будет кушать. Исходные данные я тебе дам: сколько миллионов рублей мы задолжали хлебозаводу, сколько за воду, электричество. И что будет, если нас перестанут финансировать, - а дело к этому идет, отключат воду, свет... Каково?
– Да об этом уже писано-переписано. Вот если бы представить, что отчаявшиеся от безденежья контролеры за плату стали оптом выпускать в город зэков, скажем, на заработки - вот это было бы уже поинтересней.
Старик, сидевший напротив меня, усмехнулся.
А я, чтобы прощупать его, аккуратно перевел разговор в плоскость всеобщего бардака, который начался с приходом демократов. Захотелось выяснить, что за человек.
Он же, непослушными пальцами вытащив из пачки "Примы" сигарету, заметил хрипловатым голосам:
– Это не бардак, молодой человек! Это величайшее преступление! Когда половину страны разворовали, а другую продали - это не просто беспорядок, это организованное уничтожение нашей Родины.
– Вот только судить их никто уже не сможет!
– коряво поддержал я его строгую не мысль - формулу.
– Кого судить? Верхушка воры, а остальные внизу подворовывают. Их-то и сажают. Вон, Петрович говорит, кормить зэков скоро будет нечем. А они говорят, мы голодовки не объявляли! И я не объявлял! А мне пенсию такую платят, что впору на паперть идти. А у меня мать парализованная, в маразме, жена... И скажи, журналист, как мне их кормить? Вот такие дела!
Петрович, не вмешиваясь, слушал наш разговор, поглядывая то на меня, то на старика.
Старик потушил окурок, это удалось ему с третьей или четвертой попытки, бросил взгляд из-под свисающих кустистых бровей:
– Значит, интерес у вас есть к исполнению исключительной меры наказания?
– неожиданно спросил он.
А я и думать забыл о своей старой идее. Значит, щупали меня.
– Есть, - ответил я, стараясь сдержать поспешные вопросы.
– А зачем? Жареная тема?
И действительно - зачем? В попытках узнать запретное я так и не задавался вопросом: для чего вообще нужно говорить о запредельном - о том, как "убивает государство".
Ответил примерно так:
– Чтоб знали, что все это с преступниками происходит на самом деле, что казнь не заменяют на урановые рудники, чтоб знали, что от наказания не уйти...
– Ну что, вас оставить?
– спросил Петрович.
– Зачем?
– старик поднялся и оказался еще выше ростом, чем я предполагал.
– Мы пойдем на волю. Прогуляемся. Весна на дворе... Вы не против, молодой человек?
Я согласился. В тюрьме не надышишься...
– Я люблю гулять по городу, просто так, ничего не делая и никуда не спеша, - заметил мой новый собеседник, когда мы вышли за железные ворота.
– Когда служил в СИЗО, всегда после работы хоть полчаса, но бродил на воздухе.
– И часто приходилось выполнять эту миссию?
– не удержался я от вопроса.
– Ну, не каждый же день... Иной раз на несколько месяцев перерыв, а потом сразу двоих подряд. Раньше ведь много статей было под вышку...
– И за экономические преступления, - заметил я.
– Сейчас "теневики" в миллиардерах ходят, уважаемые граждане, в депутаты их выдвигают. Скажите, вы не сожалеете, что были расстреляны люди, которые обвинялись только лишь в расхищении социалистической собственности?