Отчаяние
Шрифт:
...Он дважды прослушал запись разговора Исаева с Валленбергом и до конца убедился в том, что исповедь обоих – предельно искренна, их надо немедленно освобождать, нет за ними никакой вины... Но кто же колол Валленберга на этот самый «Джойнт»? Почему мне никто не докладывал об этом? Одно время с ним работал Рюмин, потом Рат... Рат – мой, но он мне про это не говорил. Почему? Рюмин, судя по словам Комурова, теперь тоже будет нашим. Но и он молчит... Сталин расстреливал тех следователей, кто не мог справиться с людьми, арестованными по его приказу.
Ну
Процесс против Каменева проводили в Октябрьском зале, ни одного пропуска по приказу Сталина не дали ни единому члену ЦК или ВЦИКа. Зал был забит работниками НКВД: согнали стенографисток, уборщиц, курьеров, надзирателей.
А Пятакова судили при иностранцах. Почему пошли на такой риск? Где гарантии, что обвиняемые не начали бы орать в зал правду? Кто знает, как этого добился Ежов? Придется просить у Берия санкцию на ознакомление со спецпапкой... Даст ли? Ответы подсудимым писал Сталин, это известно, захочет ли Берия, чтобы я воочию в этом убедился?
А что, если я проведу процесс, а меня после этого уберут, как убрали всех в НКВД, когда пришел Ежов, а потом Берия? Ведь тех, кто поставил гениальные спектакли, которых не было в истории человечества, перестреляли!
Так и не ответив ни на один из этих вопросов, Влодимирский вызвал машину и отправился в Театр оперетты на площадь Маяковского.
Сначала он никак не мог сосредоточиться на шуточках старика Ярона, потом увлекся тем, как себя подавала Юнаковская; закрыл глаза, слушая арию, исполнявшуюся Михаилом Качаловым, постепенно спектакль захватил его, растворил в себе, успокоил.
Выходя из подъезда, подумал: «Все же оперетта – очень доброе искусство, дает надежду на выход из самых трудных положений, когда, кажется, трагическая развязка неминуема... Говорят, „легкий жанр“... Ну и замечательно, что легкий! В операх или топятся, или помирают, чего ж в этом хорошего? Вот бы и назвать оперу – „тяжелый жанр“...»
Приехал домой, решив не возвращаться в контору, однако жена сказала, что дважды звонил помощник, разыскивал.
Влодимирский набрал номер, сухо поинтересовался:
– В чем дело?
– Гнедов ждет вас с чрезвычайным сообщением.
Гнедовым был следователь Сергей Сергеевич; прижимал к себе папку, в которой лежал лишь один конверт – только что нашел на Центральном почтамте: письмо из Лос-Анджелеса некоему Максу Брунну от Грегори Спарка; обратный адрес, марки, все честь по чести.
Влодимирский прочитал русский перевод:
«Я пытался найти Вас и Пола повсюду. Я пишу туда, где, быть может, вы сейчас находитесь. После гибели моих детей и жены хочу передать Вам и Полу мое проклятие. Я пишу это за несколько минут до того, как нажму спусковой крючок пистолета. Я проклинаю Вас не как Брунна, а как носителя идеи добра и справедливости. Такой идеи нет, не было и не будет на этой земле. Я прощаю Вам лично то зло, которое Вы мне причинили. Но Вам никогда не будет прощения Божьего. Человек да соразмеряет силы свои!
Грегори Спарк».
Влодимирский
– Заходи, – отозвался тот. – Что-нибудь экстренное?
– Да. Очень.
...Комуров отложил письмо в сторону:
– Ну и что ты об этом думаешь?
– Ничего не понимаю, – признался Влодимирский. – Ясно только одно: Исаев не блефовал. Он говорил правду про свои контакты в Штатах.
– В его отчете, что он гнал на даче, есть два опасных имени: Пол Роумэн и Грегори Спарк. Других контактов из Штатов у него не было, верно?
– А черт его знает, – угрюмо отозвался Влодимирский. – Особый случай... Я его не понимаю, совершенно не понимаю... Пол-то этот самый тоже исчез, а ведь Исаев все первые часы кричал про Пола и Мюллера...
– Не паникуй... Что это ты вдруг? Я прослушал его беседы с Валленбергом... Разделаемся с этим чертовым шведом, а Исаева потрясешь, не такие кололись... В конце концов получишь адреса, если таковые остались в Америке... Ничего, мы рукастые, достанем... Да и потом у Лаврентия Павловича, мне кажется, появились какие-то особые виды на этого Исаева...
– Но ведь Валленберг отказывается брать на себя «Джойнт»... Он вполне популярно объяснил, что это такое, нельзя выставлять себя на посмешище.
– А мы сейчас и не будем жать на «Джойнт», – ответил Комуров. – Сосредоточь внимание на его переговорах с гестапо, Эйхманом, он же этого не отрицает... И с Салаши... И, возможно, с товарищем Ласло Райком, – медленно добавил Комуров. – Да, да, с нашим коллегой из Венгрии.
– Что, плохо с ним? – осторожно поинтересовался Влодимирский.
– И не только с ним одним... Его настоящая фамилия, кстати, Райх, он такой же венгр, как я эстонец...
– Тогда надо вводить еще одного человека в комбинацию...
– Вводи, дело закреплено за тобой.
– Я хочу подсадить к Валленбергу нашего Рата.
– Резон?
– Хочу попробовать через него узнать, что Исаев написал Валленбергу, а тот сжевал...
– Думаешь, сможет?
– Попытка не пытка.
Комуров засмеялся:
– Э, нет, милый! Пытка – это попытка, а не наоборот!
– Товарищ генерал, – осторожно спросил Влодимирский, – а если Лаврентий Павлович имеет виды на Исаева, может, не выводить его на процесс?
Комуров после паузы повторил задумчиво:
– Твое дело, дорогой, тебе и решать...
В тот же день Исаева перевели в просторную камеру с душем: его место занял Рат – окровавленный, в изорванной рубашке, в туфлях на босу ногу, в полубессознательном состоянии. Два дня Валленберг выхаживал «англичанина», потом тот рассказал, что от него требуют признания, что он ехал в Будапешт в январе сорок пятого на встречу с неким Райком и шведом Валленбергом, вез доллары.
Сидел он в камере Валленберга два месяца и расположил его настолько, что тот сказал: «Я соглашусь на процесс только в том случае, если получу свидание с матерью, шведскими дипломатами и адвокатом. И если они будут присутствовать в суде».