Отцовская скрипка в футляре (сборник)
Шрифт:
— Про кого ты, Глеб? — повторила Настя еле слышно и встала перед ним.
Глеб напрягся. Нет. Если он скажет, Настя сбежит. Да сначала пощечину влепит. Поувесистей, похлеще… Он скривил губы в ухмылке и сказал:
— Бочарников, корреспондент, как-то рассказывал о человеке, который живет по «чужому билету». Ну, с той поры и заело меня. Если напишут про такого… Интересно, да?
Настя, не отвечая, смотрела на него нахмурившись, не уводя взгляда, сказала, словно бы внушая себе:
— Значит, снова разыграл меня, да? Хорошо, думаешь, постоянно
— Прости, — начал Глеб, проклиная и жалея себя. Он понял, что ничего уже не в силах изменить ни в прошлой своей жизни, ни в своем отношении к Насте. Ужасаясь, что сейчас, сию минуту он мог потерять ее навсегда, Глеб, будто в земном поклоне, качнулся к ее бледному в лунном свете лицу, сомкнул на ее шее свои напрягшиеся разом руки и, словно во сне, ощутил ее ладони на своей шее, жадно нашел губами ее губы.
— Навсегда, да?
— Навсегда! — клятвенно заверил Глеб. — Навсегда? А если болезнь, позор, разлука, беда какая?
— Все равно навсегда!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Кашеваров вздрогнул, открыл глаза. Всю ночь мучили кошмары: не то спасался от кого-то, не то гнался за кем-то. Болело сердце, не хватало воздуха.
«Старость, видно, — подумал Кашеваров. — Или занемог некстати».
Он стал внушать себе, что совершенно здоров и не по возрасту крепок. Просто устал изрядно, и застолье у Аксеновых было обильным. Но мысли эти не успокоили. Лучшие годы далеко позади, и как ни храбрись, а настигла одинокая старость. Занедужь, застрянь он в этой глуши, исчезни совсем, никто не станет оплакивать, да, пожалуй, никто и не заметит его исчезновения.
Он с досадой посмотрел на часы и присвистнул: оказывается уже полдень. Все встало на свои места, разоспался не в меру, расслабился, оттого и недомогание, и мрачные мысли.
Он энергично сделал несколько гимнастических упражнений, с удовольствием поплескался водой под краном и встал у окна. Так всегда стоял по утрам, обдумывал предстоящий день. Вечером надо убедить Агнию Клименсгьевну отдаться под защиту властей. Старуха, конечно, откажется. Придется порекомендовать ей положиться на волю случая. И обязательно держать его в курсе событий. А самому… Что же, риск так риск.
— А вот рыбка свежая, своя, не заезжая, — долетел из коридора хрипловатый голос. — Налетай, покупай, хоть в уху, хоть в жаркое сгодится чудо такое. Сгодится и на пирожок, да если еще под «посошок»…
Кашеваров усмехнулся: водятся же еще в глухомани этакие зазывалы-балагуры. И поспешил в коридор.
Там, прислонясь спиной к стене, сидел на корточках рослый старик в брезентовом дождевике. Рядом стояла плетеная корзинка. В ней чернели спины переложенных травой стерлядей.
— И что тебе неймется, Прохорович! — сердито выговаривала ему коридорная. — Сколько раз милиция предупреждала, чтобы не разводил браконьерство.
— Мне милиция в таком деле не указ. У реки жить да без рыбы. Инвалид я войны Отечественной, а не браконьер.
Кашеваров порылся у него в корзине, отобрал рыбину покрупнее, протянул деньги, спросил:
— Значит, водится еще в Раздольной стерлядка?
— Водится, коли места знаешь да со старанием, — с достоинством ответил рыболов. — Могу показать, ежели любопытствуете, конечно.
— Давненько я с удочкой не сиживал. — Кашеваров вздохнул. — А хотелось бы.
— Чего же проще? Как надумаете, спросите Кузьму Прохоровича Семенова, всяк покажет мою избушку. Как пожалуете, так и поплывем ко мне на заимку. Только не близко. Это аж на Макарьевском острове.
— На Макарьевском?! Далеконько забрался. Это почти у Валежного, в соседнем районе.
— А мне район не указ, — забубнил бородач. — Была бы река. У меня зверь-моторка…
В Северотайгинском райкоме партии Анатолию Зубцову посоветовали поселиться в доме инвалида войны Егора Васильевича Ключникова.
— У него вам будет удобно: и до милиции рукой подать, и, кому не надо, на глаза не попадетесь до срока.
Ключников к просьбе секретаря райкома отнесся шутливо:
— Не иначе вскорости обяжете заезжую открыть. Только не шибко припекайте налогами, не лишайте материального стимула. — Исподлобья оглядел Зубцова. — Вас, если не секрет, конечно, на самом деле Анатолием Владимировичем величают или, может быть, так же, как объявили вот мне, что вы мой племянник по жене-покойнице?…
— На самом деле. Паспорт могу предъявить.
— Паспорт что, он бумага. Я тебя, значит, поскольку ты мой сродный племянник, стану при людях Толяной кликать, а ты меня соответственно дядей Егором. В войну случалось мне ваших ребят провожать к немцам в тыл. Ничего были парни, подходящие. Строгие, на слова тугие. Только и скажут: зовут, мол, Зовуткой, а иду на ту сторону к теще на блины…
— Ну, какой я разведчик? Несравнимо даже, честное слово, — смутился Зубцов.
— А кто же ты есть, как не разведчик, коли райком в порядке партийного задания тебя ко мне постояльцем ставит да еще объявляет моим племянником. Стало быть, есть причина укрыть от чужого глазу.
За своим названным племянником Егор Васильевич ухаживал с истинно родственной щедростью. Выставлял на стол соленых хариусов, грибы, моченую бруснику.
— Ешь, Толяна. Ешь да рассказывай свои случаи-происшествия, если не тайна, конечно…
— От вас не тайна.
Ключников слушал, подперев руками голову. Светлые, с желтинкой глаза остро буравили Зубцова.
— Ну и работенка у тебя, Толяна, Все времечко рассматриваешь изнанку жизни. Зажмуриться не хочется порой? Или пообвык и глазеешь с равнодушием?