Отцовство
Шрифт:
8
Тогда мы меньше общались с тобой, но чаще чувствовали свою нераздельность. Была некая бесконечная сфера жизни, куда легко вмещались мы оба. Когда вдвоем глядишь на деревья или облака, трудно разминуться взглядом и чувством: одно и то же наполняло меня и тебя — так оно было огромно. Теперь твои желания почти столь же определенны, как мои, и на этих путях нам легко разминуться.
Вот ты протягиваешь руки, выгибаешь спину, как бы умоляя взять на руки, — и я понимаю: ты соскучилась, тебе хочется быть со мной. Я поднимаю тебя, пытаюсь поцеловать, но ты небрежно отворачиваешься в сторону и даже плечом закрываешь шею от надоедливой нежности. Оказывается, вовсе не ко мне ты хотела, а подобраться к далекому предмету, чтобы разглядывать с высоты моего
И мне начинает казаться, что так будет всегда: только как опоре мне будет суждено служить тебе, касаться тебя.
9
Но сколько раз — и насколько чаще — бывало наоборот!
Ты научилась самостоятельно передвигаться по полу — помню, как я был удивлен, когда из-за двери впервые высунулась твоя рука — так неожиданно, будто прошла сквозь стену. С тех пор ты стала усердно ползать за нами по всей квартире: куда бы мы ни шли, через несколько минут ты уже у наших ног, вскидываешь головку и смеешься. И мне совестно этого воодушевления: мы ходим легко, не замечая своих шагов, а ты так старательно пыхтишь, изо всех сил поспевая за нами и боясь отстать.
Теперь, когда ты стала догонять нас, я впервые заметил, как часто мы тебя покидаем. Пока ты не умела ползать, мы не знали твоего постоянного желания быть с нами и, уходя, спокойно оставляли одну, не подозревая, что душа твоя рвется вслед, как сейчас устремляешься за нами ты сама.
Да и теперь наша занятость позорно не соответствует той радости, с какой ты подползаешь к нам: мы бываем застигнуты врасплох, за каким-то кухонным делом, телефонным разговором, и даже не оборачиваемся на твои призывные междометия, не нагибаемся в ответ на твои прикосновения, тогда как тебе нужны только мы. Кажется, ты научилась нас догонять лишь для того, чтобы твердо усвоить: мы все равно тебе не принадлежим, даже когда ты рядом с нами.
Конечно, нельзя ничего изменить: ведь надо же готовить еду и заниматься тысячью других дел. А тебя тянет рассматривать ничем для нас не примечательные ножки стульев и завитушки обоев, основательно знакомясь с мелкой наличностью мира. Но отчего-то душа моя болит, чувствуя вблизи твою душу и не умея соединиться с ней.
Мне бы хотелось только глядеть тебе в глаза, но я знаю, что в нашей жизни нельзя этого делать долго: можно наскучить или самому соскучиться, начать глупо усмехаться, корчить рожицы. Однажды я смотрел тебе в глаза, совсем не детские, вечные, как душа, и вдруг маленькая ручонка дернула меня за бороду. Сквозь один твой облик проступил другой, как два изображения, наложившиеся на одной фотографии. Твоим ручкам — семь месяцев, а глазам — вечность, и эта разница обрекает нас на разлуку. Я знаю, что в бесконечности, откуда ты недавно пришла, души могут вообще не разлучаться, и оттого мне так больно быть рядом с тобой — несоединенным: слишком близка граница, которую не перешагнуть.
Наверно, потом эта близость начнет забываться, а с ней исчезнет и терзающее чувство ежеминутной разлуки. Когда-нибудь нам будет достаточно знать, что хотя мы и врозь, но существуем в одном мире, можем встречаться и говорить, — сама по себе милость немалая.
10
Как ни странно, но к опыту реальной, не метафизической разлуки мы оказались гораздо менее чувствительны, чем Оля.
Впервые мы надолго — почти на целые сутки — покинули ее накануне Нового года, праздновать который отправились к друзьям. Родители по телефону сообщали нам, что Оленька бодра, весела и ничуть не встревожена нашим отсутствием, даже не замечает его. Зная ее привязанность к дедушке и бабушке, мы не сомневались, что они с успехом заменяют нас, и спокойно вливались в общее веселье.
Но когда на другой день, соскучившись,
Эта борьба в ней продолжалась час или два — то она тянулась к нам, то вновь замыкалась и настораживалась, пока всевозможными ухищрениями нам не удалось вернуть былое расположение. Что же произошло? Для нас это был внешний факт расставания, никак не изменивший наших чувств: ведь мы помнили о ней, любили ее. Она же это наше продолжительное отсутствие во времени восприняла как измену. Ползая у наших ног, она ничуть не обижается на наше невнимание, потому что мы рядом — и для нее это достаточное подтверждение нашей человеческой надежности. А физически покинуть — значит предать. Здесь еще нет нашего двоемыслия, позволяющего сообщать реальным фактам прямо противоположный смысл. Дескать, в разлуке мы сохраняем внутреннюю близость, а в непосредственной близости можно быть духовно чужими. Нет, для младенческого, как и для мифического сознания, явление — это и есть сама сущность.
И тогда понятно, почему она так долго не замечала нашего отсутствия. Разве можно видеть то, чего нет? Наше исчезновение обнаружилось не само по себе, а в миг нашего появления, как внезапно замеченная пропажа. Взрослых во встрече радует обретение прошлого, которое для них в разлуке вроде бы не менялось, просто отодвигалось и застывало в памяти. Детей во встрече, напротив, пугает утрата прошлого: они впервые переживают разлуку в миг ее окончания, когда всплывают перед ними забытые лица и поражают внезапной чуждостью.
Знакомая нам рассказывала, что три месяца лежала в больнице — и все это время дочка не вспоминала о ней; но, когда мать вернулась домой, девочка рыдала два дня. Вся тоска, равномерно давящая на взрослую память во время разлуки, обрушивается на короткую детскую внезапно, в первый момент встречи. И не нужно утешаться тем, что нашего отсутствия не замечают, — именно поэтому оно откроется тогда, когда его уже нечем будет возместить: сама встреча его запоздало обнаружит. Память — плохая замена любви.
X. Дедушки и бабушки
Разница в возрасте нас с дедушкой не разделяла, а сплачивала — минуя родителей. Вместе мы коротали долгое, сладко-тягучее время детства и старости…
1
Сначала дети больше нуждаются в родителях, привязаны к ним потребностью каждой минуты — а потом, когда освобождаются от этой зависимости, родители зависят от них все сильнее. Маленькие дети хотят постоянно быть с родителями, у которых — свои дела. Старенькие родители хотят быть с детьми, у которых тоже свои дела. Между родителями и детьми — взаимная любовь, расщепленная во времени на две невзаимности, на две эпохи: когда дети остаются, а родители их оставляют — и когда остаются родители, а оставляют их дети.
Но симметрия эта чудесным образом восстанавливается в отношении внуков и дедушек-бабушек. Те и другие — остаются и хотят быть друг с другом. Между внуками и их прародителями — такая же равновозрастная гармония, как между молодыми влюбленными. Ведь возраст — это, в сущности, срок, отделяющий от небытия, и между одним годом и восьмью десятками нет большой разницы.
Достаточно только побыть несколько минут при встрече внуков с бабушками и дедушками, при их играх и развлечениях, чтобы почувствовать, какая возможна на свете безмятежная радость. Идиллия вступает в свои права — ничего не опошляя и не упрощая, ибо есть возрасты и отношения, достойные идиллии, — не все же нам гореть и бороться, презирая покой. Это людям в физическом расцвете и возмужании нужна борьба, чтобы хоть что-то в них дрогнуло, отозвалось, куда-то устремилось. Когда же само время постепенно уводит их из этой жизни, опрозрачнивает, делает хрупкими, тогда прекрасен именно покой, обретаемый в этом неумолимом уходе. Это ведь счастье не где-нибудь, а на границе с небытием. Эти идиллии начала и конца не менее крылаты и вдохновенны, чем трагедии середины жизни.