Отцы
Шрифт:
Но когда тебе исполнилось пять, мне не досталось даже и такого сомнительного утешения, как слезы при расставании. Ты вприпрыжку шагала по платформе. Едва зайдя в купе, ты сказала:
– А подарки-то есть? – имея в виду включенный в цену билета завтрак. – О! Есть подарки!
Я присел на кушетку как раз за твоей спиной, так что мог через твое плечо заглядывать, как тонкими своими, невероятно нежными, но не слишком чистыми и радикально исцарапанными кошкой пальцами ты дербанила коробку с завтраком.
– О! – говорила ты. – Красная икра! Я очень люблю икру прямо пальцем из банки.
Ты откупорила крохотную баночку с икрой, а я уткнул нос тебе в затылок, вдыхал невероятный твой запах и смотрел на манипуляции с банкой сквозь рыжие твои волосы. Это как смотреть на мир сквозь оранжевые очки – предметы кажутся более веселыми, чем они есть на самом деле.
– О! – продолжала ты ревизию завтрака. – Шоколадка! Я очень же люблю икру именно с шоколадкой, а шоколадку именно с икрой.
Я раскопал носом твою шею под волосами и потерся носом о шею.
– Папа, не щекочись! – сказала ты.
– Сделай что-нибудь с лицом, – сказала мне мама. – Ты похож на Пьеро, играющего Лира.
– Может, пойдете уже? – сказала бабушка.
Мы вышли из поезда и подошли снаружи к окну, чтобы помахать оставшимся внутри вам с бабушкой. Ты лишь на секунду отвлеклась от своего шоколадно-икорного коктейля, помахала нам рукой и прокричала нам что-то. Я не расслышал сквозь стекла, но, судя по губам, ты, кажется, кричала: «Передай привет Стичу».
Вернувшись домой, я нашел Стича под диваном. Достал его и подумал, что при некоторых обстоятельствах дурацкая рожа плюшевого чудовища может выражать совершенное отчаяние.
– Вы сейчас заплачете оба, – усмехнулась мама, глядя на нас с игрушкой. – Заплачете слезами из глаз.
33
И там, на даче в пять лет ты научилась петь. Вернее, как бы это сказать, поняла, что можно разговаривать, можно выкрикивать кричалки, а можно петь. Не знаю, бывает ли у детей в пять лет уже музыкальный слух и голос, но то ли у тебя не было слуха, то ли не было голоса, то ли ты не могла слух с голосом скоординировать. Пение ты понимала первобытно, в том смысле, что важны слова, а мотив неважен, и хорошей песня становится оттого, что рассказывает про котят, про цветы или про драконов, если только можно представить себе, чтобы кто-нибудь на свете ухитрился сочинить такой шедевр.
До пяти лет ты, ничтоже сумняшеся, за неимением песни про драконов сочиняла свои кричалки и выкрикивала на весь двор: «Я люблю динозавров, и драконов, и лягушек, и змей, и червяков». Но к пяти годам что-то изменилось. Ты, кажется, поняла, что кроме актуальной темы (драконы, змеи, червяки) хорошая песня должна быть еще складно написана, и концы строчек должны рифмоваться друг с другом. Про мелодию ты не понимала, что это такое, но чувствовала, что что-то такое есть, поэтому, девочка моя, ты пела на манер фольклорной бабушки из глухой деревни, уверенной, что надо подпереть кулаком щеку, сделать грустные глаза, и тогда уж точно песня хорошо получится.
А жила ты все лето на петербургской даче, то есть вдали от меня. И на время твоего отъезда приходился мой день рождения, что само по себе было неприятно, поскольку лет мне сравнялось в аккурат для пушкинской дуэли и ничего еще не написано было мной сопоставимого с «Евгением Онегиным» или «Капитанской дочкой». Да, кроме того, еще под самый день рождения я заболел, валялся с температурой 39,5, практически не мог разговаривать, оттого что ужасно болело горло, и выпить даже не мог, поскольку лекарства, которыми меня лечили, несовместимы с алкоголем. Лежал как бревно, если только можно представить себе трясущееся от озноба бревно. И тут позвонила ты:
– Папочка, поздравляю тебя с днем рождения.
– Спасибо, Варенька, как ты там?
Мой вопрос, похоже, сбил тебя с толку, и ты забыла заготовленную формулу поздравления:
– Поздравляю тебя и желаю тебе приятного здоровья.
Я улыбнулся, хотя улыбка тоже отдалась болью в горле. Мне понравилось твое пожелание. Я подумал, что вот же никогда не приходило мне в голову, что здоровье бывает приятным и неприятным. Что вот, например, молодежное движение «Наши», без сомнения, представляет собою здоровые силы общества, но здоровье у них какое-то неприятное. У меня была температура, мысли прыгали. Ты тем временем сказала:
– А сейчас я тебе спою песню.
И начала петь тихим и грустным голосочком песенку: «На веселом на ромашковом лугу» – так, словно на веселый ромашковый луг вот-вот нагрянет молодежное движение «Наши».
– А еще я тебе почитаю книжку, – продолжала ты. – Я тут на даче совсем хорошо научилась читать сама и почитаю тебе сейчас книжку. Правда, книжки у меня с собой нет, но это неважно, я все равно помню ее наизусть.
И ты прочла мне стихотворение: «Что случилось у котят, почему они не спят».
– А еще, – продолжала ты, – я расскажу тебе, как спасла вороненка. По дороге на озеро я нашла в кустах молодого вороненка и хотела поймать его. А он от меня улетал, запутался в ветках и упал в воду. А я тогда быстро докричалась до деда, который гулял со мной вместе, и дед достал молодого вороненка из воды, он обсох и улетел. – Пауза. – Вороненок, не дед.
Я мямлил невразумительные слова умиления, насколько позволяло горло, восхищался твоими подвигами, просил тебя говорить в трубку и, рассказывая, не жестикулировать той рукой, в которой держишь телефон, а ты продолжала:
– Еще я расскажу тебе, как поймала уклейку сто грамм. Мы с Гошей и с дедом ходили на озеро ловить рыбу. Закинули удочки. Я легла на мостки и смотрела на поплавок, пока он не клюнул. Тогда я потянула за удочку и вытащила уклейку сто грамм. Посадила в банку, отнесла домой бабушке, и бабушка мне ее сварила.
– И ты что же, – спрашиваю, – съела эту рыбку?
– Нет, я ее только попробовала, а есть не стала.
Твой голосок отдалялся в телефонной трубке, но я все еще отчетливо разбирал твои слова. Ты говорила: