Отцы
Шрифт:
Хардекопф увидел, что взгляд Бебеля неподвижен и словно устремлен в бесконечную даль. Хардекопфа охватило чувство неуверенности. И дернуло же его заговорить о Менгерсе, — известно, что Менгерс горячая голова, всезнайка и критикан.
Он вспомнил вдруг слова Карла Брентена.
— Надо, товарищ Бебель, больше внимания уделять просветительной работе. Надо… Численно мы все растем, а умнее от этого не становимся, верно? И когда государственная власть перейдет в наши руки, нам потребуются знания. И… и… без просвещения ведь дело не пойдет, верно? На многие вопросы каждый отвечает по-своему. И… нередко тебя спрашивают, как будет устроено в социалистическом государстве то или другое, а что ответить, когда и сам не
Хардекопф перевел дыхание. Он сам себе удивился. Произнес целую речь. Говорил и говорил, а Август Бебель все время одобрительно кивал. Или, может быть ему все это просто приснилось?
— Я, конечно, товарищ Бебель, много глупостей наболтал, не так ли? В самом деле, я никогда еще столько не говорил: ведь я не умею двух слов связать. А тут сам не знаю, как это у меня получилось, — говорю и говорю…
— Вы очень хорошо обо всем рассказали, товарищ Хардекопф. Замечательно рассказали. — Бебель кладет руку на плечо Хардекопфу. — А то, что вы говорите о просвещении, очень правильно. Это наше слабое место. Просвещение для нас хлеб насущный. Перед нами стоят гигантские задачи. Мы с вами знали нашу партию, когда она еще была маленьким, хоть и живым ручейком. Теперь она стала широкой рекой и разливается все шире, но надо ведь ей и глубину набирать, а главное — ни на одну минуту не застаиваться: иначе река превратится в болото. Конечно, есть среди нас товарищи, которые опасаются не того, что мы мягкотелы и слишком свято верим в выборы, а как раз наоборот: для них мы чересчур стремительны, чересчур необузданны, требовательны; такие товарищи хотели бы, чтобы мы стали добродетельными бюргерами, а то и вовсе верноподданными. Это самые опасные, с ними прядется повести борьбу. А недовольные, те, для кого мы недостаточно воинственны, — гораздо менее опасны! Недовольные лучше самодовольных!
— Товарищ Бебель… — сказал Хардекопф. Он поднял глаза на Бебеля и снова опустил их. Ему хотелось рассказать о собрании в Дюссельдорфе. Даже не о собрании, — об ужасах, пережитых под Парижем. О тех четырех коммунарах… о литейщике… об этих пленных… И о своих сыновьях хотелось ему рассказать. Особенно об Эмиле, который более двух лет находится в исправительном доме. — Товарищ Бебель… — Но ему не хватало слов. Да они и страшили его.
Подошли работники партийного аппарата; внимание, которое Бебель оказал старому судостроительному рабочему, вызвало у одних зависть, других заставило насторожиться.
— Взгляните, товарищи, на нас, стариков, — сказал им Бебель, — седые совсем, а ведь мы с товарищем Хардекопфом стояли в рядах партии еще тогда, когда у нас ни единого седого волоса не было.
Все потянулись к окну; Бебеля окружили и забросали вопросами. Хардекопфа атаковал какой-то молодой человек, взволнованно тараторивший:
— Товарищ Хардекопф, я… корреспондент «Гамбургского эха», позвольте представиться — Лорман. Не скажете ли вы мне… не будете ли вы добры сказать, о чем вы только что беседовали с товарищем Бебелем? Нашим читателям это будет очень интересно.
Таким образом Хардекопф еще раз убедился, что он не грезит. Только теперь он опомнился. И как это все получилось? Да что же он такое сказал? — спрашивал он себя.
5
Пока в большом зале тысячи рабочих, тесло сгрудившись, слушали Августа Бебеля, который стоял на разукрашенной красными гвоздиками трибуне и ясно, уверенно и спокойно облекал в чеканные слова свои мысли, Фридрих Бернер, главный редактор «Гамбургского эха», просматривал за сценой готовые полосы завтрашнего номера. Редактор партийной газеты, маленький, сухощавый человечек, имел обыкновение на любой вопрос, даже если он его прекрасно слышал, неизменно отвечать: «Как вы сказали, простите?» —
Фридрих Бернер удивленно поднял свои серые мышиные глазки на сидевшего перед ним репортера Лормана и с яростью прошипел:
— Что это еще за бред о захвате политической власти?
— Но они об этом говорили, товарищ Бернер, — отвечал репортер.
— Не хватало только этих дурацких формулировок сейчас, когда начинается выборная кампания.
Р-р-раз! Р-р-раз! Красный карандаш Бернера несколько раз прошелся по бумаге. Он стал читать дальше. Прочтя несколько фраз, он опять сердито и удивленно вскинул голову.
— Час от часу не легче! Не понимаю, как вы могли написать такую галиматью. Хороша предвыборная агитация, нечего сказать!
Снова несколько энергичных взмахов красного карандаша. Всплеск аплодисментов заставил редактора прислушаться.
— Что это он сказал?
— Я не слышал, — отвечал репортер.
Бернер вскочил и проворно побежал на сцену, к столу президиума.
— Что он сказал?
— Он привел цитату из Готфрида Келлера: «Сердце наше бьется слева».
— И за это ему так аплодировали? — удивился Бернер.
— Он предостерегал от компромиссов с буржуазией, напомнил уже сказанные им однажды слова о смертельной вражде классов в буржуазном обществе.
— Гм! Гм! — промычал Бернер. — Спасибо, Герман. Мне там кое-что еще нужно закончить к завтрашнему номеру, я не имею возможности внимательно следить за его речью.
Бернер вернулся к своему столу за сценой и снова взялся за заметку репортера. Долго он возился с ней, что-то вычеркивал, наконец сказал:
— В таком виде может пойти, — и протянул листки Лорману. — Нечего так размазывать. В нашей партии ветеранов много; если мы по поводу каждого будем разводить такие рацеи, куда это нас заведет?
— Товарищ Бернер, а вы не думаете, что старик рассердится за эти исправления?
— Какой старик?
— Я… Я имею в виду Хардекопфа.
— Рассердится? Да вы шутите! Он будет счастлив, что его имя упомянули в газете.
Новый гром аплодисментов прокатился по залу. Все сидевшие за столом президиума встали. Бернер опять засеменил на сцену и подошел прямо к Герману Байеру.
— Что он сказал, Герман?
— Он назвал наш Дом профессиональных союзов кузницей оружия гамбургского пролетариата.
— Великолепно! — воскликнул Бернер и тоже принялся хлопать. — Вот это замечательный заголовок для завтрашнего номера: «Кузница пролетарского оружия».
Карл Брентен стоял в самом конце зала. Тысячи людей, не попавшие в помещение, дожидались на улице. Брентен толкнул своего соседа, коренастого черноволосого мужчину, и указал на эстраду.
— Видите — вон тот, пятый слева, с длинной бородой? Это мой тесть, товарищ Иоганн Хардекопф.
Черноволосый искоса поглядел на Брентена и ничего не ответил. Вдруг распахнулись боковые двери, новый поток людей хлынул в зал; началась страшная толчея. Карла Брентена вместе с другими вынесло вперед. Слова Бебеля едва можно было разобрать. Кругом шикали и призывали к порядку, но это лишь усиливало беспорядок.