Отцы
Шрифт:
— Ну, Ян, значит, Август Бебель почтил тебя своим вниманием?
— Брось, Фите, сам понимаешь, что твои насмешки неуместны.
— Ну, ну… не сердись, пожалуйста! Я ведь ничего не имею против нашего старика. А если и имею, то самую малость, — поправился он. — Зато меня с души воротит, когда я вижу тех, что роятся вокруг него, как навозные мухи.
— Тебе-то как раз следовало бы лучше думать о нем, — сказал Хардекопф. — Я ему рассказал о твоих сомнениях.
— О моих сомнениях? — Менгерс насторожился. — О каких моих сомнениях?
— Да о том, что, по-твоему, выборы одни ничего не решают, и все такое.
— Это ты рассказал Бебелю?!
— О чем же я тебе толкую?
Фриц Менгерс, которого Хардекопф несколько
— Ты ему рассказал? — недоверчиво повторил Менгерс. — И что же он ответил тебе?
— В том-то все и дело, Фите. Об этом-то я и говорю. Он совершенно согласен с тобой. Он сравнил партию с рекой, набирающей силу, но сказал, что реке этой нельзя мелеть и останавливаться: иначе река может обратиться в болото. Это были его слова.
— Да, старик умен. — Менгерс задумался.
— А те, кто хотят, чтобы река стала болотом, сказал Бебель и признал, что в партии такие люди есть, это вредители, так он и заявил — вредители, и с ними надо бороться. Про недовольных в партии — он и тебя разумел, Фите, — Бебель сказал, что не в них опасность. Наш Август Бебель постарел, но это все тот же прежний Бебель. Ты ж, наверное, сам читал, что он сказал в своей речи.
— А почему же, Ян, ты не велел напечатать в газете то, что ты мне только что рассказал? В газете об этом ни слова нет.
— Я репортеру все это выложил. Значит, просто не уместилось. Однако все было так, как я тебе говорю.
Литейщик нахмурился. Он испытующе взглянул на Хардекопфа.
— Не уместилось! — пробормотал он. В его живых глазах блеснула насмешка. Хардекопф встал коленями на песок и принялся за работу. Менгерс неожиданно крикнул:
— Вечно та же история! Мошенники, подлецы!
Хардекопф поднял голову и сердито спросил:
— О ком это ты?
— Да что там толковать, проклятая банда! — Менгерс убежал.
Хардекопф углубился в работу. С кем ни поговоришь, одни огорчения. Сначала Пельброк, теперь Менгерс. Какая муха его укусила? Горячая голова этот Менгерс. Неплохой малый, совсем неплохой, но ужасно вспыльчивый. Кое-кто из наших называет его анархистом. Ну, это, конечно, вздор. Но терпения ни на грош. Дело, по его мнению, движется чересчур медленно. Все не по нем, все-то он критикует. Огромные успехи партии он ни во что не ставит, словно их никогда и не было. Интересно, как ему живется дома. Хардекопф задумался о своем товарище. Он женат, дочка у него. Как мало они друг о друге знают, хотя уже столько лет изо дня в день работают в одном цехе. Может быть, у него неудачно сложилась семейная жизнь? Рабочий должен найти радость хотя бы в семье, иначе ему не снести такого ада. Многое из того, что говорил Менгерс, не так уж неразумно, признал Хардекопф. Он до всего доходит своим умом. А главное: глубоко вникает в интересы рабочих. Любопытно, что могло его сейчас так взвинтить?
Очень скоро Менгерс вернулся.
— Слушай, Ян! — крикнул он угрожающе, словно во всем виноват был Хардекопф. — «Эхо» неспроста не напечатало слова Бебеля о реке. На глазах у Бебеля газета перевирает то, что он говорит. В том-то и горе. Мы все погрязли в болоте, все. И Бебель видит это, но ничего не предпринимает. Могу себе представить, черт бы их всех побрал, что за компания сидит в редакции «Эха»! Ты же видишь — они искажают слова самого Бебеля.
— Но послушай-ка, — сказал Хардекопф, недоумевая. — Чего ты кипятишься? Кто и что искажает?
— Не понимаешь? Пораскинь мозгами! Пораскинь мозгами! — Обрушив на Хардекопфа эти гневные слова, Менгерс умчался.
Когда Менгерса что-нибудь бесило, он не менее десяти раз на день бегал от своей плавильной печи
— Социалистические кооперативные и потребительские организации… Это хорошо и прекрасно. Но неужели ты думаешь, Ян, что им дали бы дышать, если бы они представляли собой малейшую угрозу для капитализма? А нас они только отвлекают, уверяю тебя. Мы забываем о действительности, забываем о самом важном — о том, что необходимо уничтожить капитализм. Пораскинь-ка мозгами!
Не проходило и получаса, как он снова прибегал к Хардекопфу.
— Ты говоришь, — без бюрократии, без оплачиваемых работников дело не пойдет. Согласен, согласен. Но жалованье, милый мой, эти кругленькие суммы, эти славные месячные оклады растапливают с течением времени самое твердое сердце, растапливают, как масло. Установить бы такое правило, чтобы всем служащим профессиональных союзов платить не больше того, что в среднем зарабатывают рабочие, которых они представляют, вся картина сразу бы изменилась, и мы бы очень от этого выиграли. Пораскинь-ка мозгами!
Наспех проверив, в порядке ли его плавильная печь, он тут же прибегал снова.
— Ты посмотри-ка, — говорил он, — на наших бонз: они уделяют гораздо больше внимания какому-нибудь полукустарному предприятию с горсткой рабочих, нежели крупному заводу. А разве не в крупных предприятиях наша сила? Разве не им надо уделять внимание в первую очередь? Пораскинь-ка мозгами!..
Всякий раз он требовал, чтобы Хардекопф «пораскинул мозгами», подумал над тем, что он, Менгерс, сказал.
Хардекопф не понимал этого вечно беспокойного, вечно недоверчивого человека. Ему были чужды и боевой темперамент Менгерса, и его склонность все подвергать критике. Старик даже жалел людей такого скептического склада, как Менгерс, считая, что в глубине души они, должно быть, несчастны, ибо неспособны ни в чем находить чистую, неомраченную радость и лишены веры в лучшее будущее. Они постоянно отравляют себя вечными сомнениями и недоверием. Жизнь для них — сплошное огорчение. Хардекопф принадлежал к разряду миролюбивых и безропотных, преданных и доверчивых, и он улыбался порой, глядя на своего беспокойного друга, повсюду и везде находившего фальшь и подлость. И как только Менгерс может сосредоточиться на своей работе, если голова его вечно забита всеми возможными и невозможными, иногда совсем отвлеченными вопросами и проблемами? Просто удивительно, о чем только он не думает! Но чувствовалось, что критикует он и брюзжит не ради собственного удовольствия, что он бьется над разрешением важных вопросов, опасаясь ошибок и неудач. И Хардекопф, сам того не замечая, все чаще «раскидывал мозгами» над словами своего товарища. Однако врожденное миролюбие и терпимость брали верх — его простодушная вера и убежденность в правильности действий партии оставались непоколебимыми.
2
Иное дело Карл Брентен. Узнав от Хардекопфа, что газета «Эхо» выбросила наиболее важные места из беседы тестя с Бебелем, он тоже возмутился и стал наседать на старика, чтобы тот потребовал в редакции объяснений. К изумлению Хардекопфа, Карл тоже считал, что тут кроется нечто большее, чем простая небрежность. Брентен даже предложил написать по этому поводу Августу Бебелю. Но Хардекопф и слышать об этом не хотел. Чего доброго, люди еще подумают, что он хвастает тем, что Бебель с ним разговаривал. В конце концов все это, честное слово, не так уж важно, есть вещи поважнее. Фрау Хардекопф была того же мнения. Ей чрезвычайно польстило, что имя мужа упомянули в газете, да еще с таким почетом, но ввязываться в политический спор — нет, только не это, такие дела ни к чему хорошему привести не могут.