Отцы
Шрифт:
Паулина все чаще вспоминала о своем старшем сыне Эмиле. Пусть он отрезанный ломоть, чужой человек, в семье о нем никогда не говорили, но мать часто думала о нем, и, сдавалось ей, Иоганн — тоже. Эмиль Хардекопф пропал без вести, бесследно исчез. Прежде она еще писала ему, но письма оставались без ответа, и в конце концов она замолчала. Муж тайком от нее даже посылал время от времени деньги в Бевенсен, где Эмиль жил в учениках у портного. Не знала ничего Паулина и о тех тяжелых днях, которые пережил ее муж после того, как зять Карла, Густав Штюрк, сказал ему однажды с упреком: «Не понимаю, Иоганн, как ты мог послать туда парня. Ведь там из мальчика выбьют всякое
Но с тех пор прошло много лет. Сыновья подросли; Эмиль, как только кончились годы ученичества, отправился странствовать и как в воду канул.
Матушка Паулина, быть может, не стала бы так тревожиться о будущем, если бы старик не прихварывал. Ведь Иоганну было под шестьдесят, более сорока лет тянул он лямку, и здоровье его мало-помалу начало сдавать. Старик стал жаловаться на сердце, нарушилось пищеварение, желудок все чаще и чаще причинял ему беспокойство. Он ел мало, мало спал, его свежее лицо осунулось, покрылось морщинами, пожелтело; в глазах проглядывала усталость.
Как-то в воскресенье, когда Хардекопф ушел с Карлом Брентеном на рыбный рынок купить свежей камбалы, Паулина собрала своих трех сыновей и обратилась с настоятельной просьбой к Людвигу и Отто — подождать с женитьбой и хоть несколько облегчить отцу последние годы жизни. Им, старикам, ничего не удалось отложить про черный день, слишком велика была семья, а чтобы прокормиться и дать возможность Фрицу кончить ученье, пенсии не хватит. При желании Людвиг и Отто могли бы давать в дом не по двенадцати марок в неделю, как до сих пор, а по пятнадцати, и на квартиру еще по пять марок в месяц. Другой возможности избавить отца от тяжелой работы на верфи нет.
Отто скроил кислую мину. У него и так не хватает карманных денег; и без того ему приходится отказывать себе в самых невинных развлечениях. Людвиг с ужасом подумал о данном Гермине обещании — жениться на ней в этом году. Один только Фриц тотчас же сказал:
— Знаешь, мама, можешь мне не давать пятидесяти пфеннигов на карманные расходы. Плати только за абонемент в библиотеке.
Фрау Хардекопф ласково погладила своего младшего по русой головке.
— Хорошо, мальчик.
Старшие сидели, глядя куда-то в пространство, взвешивали, подсчитывали, думали о своих невестах.
Матушка Хардекопф, для которой секреты ее сыновей уже давно перестали быть секретами, испытующе и вопросительно посмотрела на Людвига и Отто. Оба упорно отмалчивались, но мать решила во что бы то ни стало вызвать их на откровенность.
— Что вы сидите, словно воды в рот набрали? Скажите же, как вы на это смотрите, что думаете на этот счет. Только не вилять, не лицемерить, я хочу, чтобы вы по-честному, прямо сказали свое мнение.
— Ты, конечно, совершенно права, мама, — начал наконец Людвиг. — Я и сам уже думал об этом, — соврал он. — Отцу следовало бы отдохнуть; в цехе он почти что самый старый. Меня уж и то спрашивают, как это я допускаю, чтобы такой старик еще работал.
— Ну, это уж ты через край хватил, — вставила мать. — Но все-таки на покой ему пора.
— Я тоже считаю, — сказал Отто. — Только вот как раз теперь мне попалась такая невыгодная сдельная работа, что я даже еще не знаю, сколько буду вырабатывать.
— Ну, значит, мы в общем договорились, а о подробностях
Хардекопф принес восемь камбал, каждая величиной с тарелку и толщиной в палец, и две коробки мягкого, как масло, сыра «камамбер». Обед прошел в тягостном молчании; старик испытующе вглядывался в лица сыновей и вопросительно смотрел на жену.
После обеда Людвиг и Отто поспешили убраться — один к Гермине, другой к Цецилии. Выйдя одновременно из дому, они часть дороги прошли вместе. Оба шагали мрачные, ни на кого не глядя. Отто сердито пробормотал:
— Никакой тебе личной жизни.
— Не могли же мы отказаться, — произнес удрученный Людвиг.
— Конечно, не могли! — В этом они были единодушны и не скрывали друг от друга, что неохотно берут на себя жертву, которой потребовала от них мать, что всем их планам и надеждам грозит крах. И оба единодушно решили пока что утаить все от своих невест.
— Что у вас тут было? — спросил Хардекопф у жены.
— Да ничего особенного… Мальчики говорили со мной о том, что пора тебе бросать работу на верфи. Тебе надо отдохнуть и подумать о своем здоровье…
— И потому такие похоронные лица? — Хардекопф невесело усмехнулся, сразу разгадав прозрачную дипломатию жены. — Паулина, — сказал он, — пусть все остается по-старому. Пока я держусь на ногах, я на покой не уйду.
— Вечное твое легкомыслие, хотя бы раз в жизни здраво рассудил, — вспылила она. — Ты же надрываешься. До каких пор будешь тянуть? Силы ушли, ты болен, тебе нужен покой. И мальчики охотно принесут эту маленькую жертву. Еще бы! Ведь ты десятилетиями жилы из себя тянул для них, и они обязаны…
— Пусть все остается как есть, Паулина, — перебил он разгорячившуюся жену. — Я еще не нуждаюсь в отдыхе. Без работы я быстро зачахну. Не желаю я записываться в старики.
2
В майские дни 1908 года Карл Брентен получил письмо с черной каймой, немало его взбудоражившее.
Умерла его сестра Дора, и Мими, старшая сестра, извещала его об этом…
«Сообщаем тебе, что в воскресенье, двадцать пятого мая, наша искренне любимая сестра Дора тихо почила… Она завещала тебе свой письменный стол красного дерева, унаследованный от блаженной памяти Адольфа Беккера. В последнее время она жила на Венусберге, 7, задний флигель, третий подъезд, 4-й этаж».
И ни звука об имуществе покойной. Карл Брентен сразу почуял новое предательство и решил, что его опять обошли. О Доре Беккер, державшейся особняком от семьи Брентен и с детства отличавшейся некоторыми странностями, шла молва, что она скрывает свои капиталы. После смерти ее мужа, подрядчика, братья и сестры пытались было сблизиться с овдовевшей сестрой, но Дора резко отклонила все попытки. Тогда-то и стали говорить, будто покойный оставил ей значительное состояние и скаредная женщина не желает ни с кем делиться. Даже когда Дора Беккер нанялась гардеробщицей в какое-то увеселительное заведение близ Бланкенезе, эти слухи не прекратились, — напротив. Ведь сколько писали в газетах про таких вот богачек, которые прикидывались бедными и даже побирались, а денежки хранили под тюфяком. Слухи эти дошли и до Карла Брентена, и он подозревал, что его родственники уже завладели имуществом сестры, а от него хотят отделаться, швырнув ему какую-то рухлядь. Как бы то ни было, он решил возможно скорее забрать письменный стол красного дерева. Может статься, что он, Карл, окажется счастливым золотоискателем, и в ящиках найдет какие-нибудь ценности.