Отцы
Шрифт:
— …Неужели христианскому богу все еще мало отданных ему на закланье мужчин, женщин и детей? Неужели мало разоренных и сожженных дотла селений и городов? Неужели нужно безжалостно губить еще тысячи и тысячи жизней? Вот что несет с собой этот разбойничий империалистический поход, эта карательная экспедиция, предпринятая под флагом христианства…
Аплодируя, Бернер наклонился к Герману Байеру.
— Старик опять сорвался с цепи! А наш брат расхлебывай. Представляешь себе, какие громы на нас завтра обрушатся?
Карл Брентен заговорил со своим новым соседом:
— Видите, товарищ, там, в президиуме,
Важно, с достоинством сидел Хардекопф за столом президиума, всей своей осанкой выказывая качества, вовсе ему не свойственные, и особенно в эту минуту. Его мучило, что у него не хватило мужества довериться Августу Бебелю. Быть может, он исцелился бы от своей душевной раны. Ему, и только ему, он мог бы и должен был все сказать. Виноват ведь был не он, об этом Бебель публично заявил еще тогда, тридцать лет тому назад. И все же он, Хардекопф, был бы спокойнее, если бы рассказал все…
Брентен, стиснутый со всех сторон толпой, становился на цыпочки, вертел головой, чтобы увидеть тестя, которого заслоняли от него спины стоявших впереди людей. «Старик это заслужил, — думал он, — вполне заслужил». Глядя, как Хардекопф, закаленный борец, сидит в президиуме, он вспоминал зарисовки и портреты коммунаров, которые видел в иллюстрированной книге Лиссагаре, — ее читали у них в цехе. Брентен гордился своим тестем. Он всегда ценил его, теперь он им восхищался.
Август Бебель перешел во второй зал, концертный, где его ждали новые тысячи людей; в Большом зале Карл Фроме закрывал митинг. За сценой редактор Бернер просматривал запись речи Бебеля. Курьер из типографии ждал у стола. Бернер изменил некоторые формулировки, хотя стенограф Альтерман все время уверял его, что он строго придерживался подлинных слов Бебеля.
— Прекрасно, товарищ, вы свое дело сделали, — отвечал Бернер скучающим голосом, не поднимая головы. — Мое же дело — отшлифовать и закруглить… хотя бы ради прокурора. — Он собрал листки и отдал их курьеру.
— Может быть, следует все-таки показать окончательный текст интервью товарищу Хардекопфу? — спросил Лорман, которому было не по себе от этих листков, испещренных красным карандашом.
— Вздор!
— И Бебелю не показывать?
— Что вы ко мне пристали, черт вас возьми! — не скрывая раздражения, крикнул редактор. — Неужели вы думаете, что Бебелю охота возиться с такими пустяками?
Бернер вышел на сцену как раз в ту минуту, когда Карл Фроме с мелодраматическим пафосом говорил:
— У этих варваров пушки и винтовки, но они мало им помогут; наше оружие — избирательные бюллетени; в них совесть и воля народа. И наше оружие сильнее пушек.
— Браво! — громко крикнул Бернер и принялся аплодировать. Но лишь немногие последовали его примеру. Бернер присел к столу президиума; за стеклами очков его маленькие, прищуренные глазки подозрительно, почти враждебно скользили по толпе.
Глава пятая
1
Верный своему намерению, Карл Брентен с головой окунулся в политическую работу. Все вечера он посвящал только подготовке к выборам. Собрания, совещания, уличная агитация следовали друг за другом непрерывной чередой. Даже скат был заброшен. Разговоры вращались исключительно вокруг политических вопросов и новостей. Так всегда бывало в предвыборные кампании. За пятилетним отливом следовал пятинедельный прилив. Брентен носился по лестницам, раздавал листовки, в день выборов стоял с плакатом перед избирательным участком, а вечером вместе с представителями буржуазных партий присутствовал при подсчете голосов. Так как в Гамбурге на протяжении последних двух десятилетий почти всегда побеждали кандидаты социал-демократической партии, то после выборов обычно два-три дня пили во славу победы, а затем… затем жизнь снова медленно входила в свою привычную колею.
В эти дни, полные предвыборного оживления и шума, Карл Брентен оказался, можно сказать, в центре внимания всего цеха. Была опубликована беседа Хардекопфа с Августом Бебелем, и Брентен грелся в лучах славы своего тестя.
Подкручивая усы, толстяк Антон задумчиво говорил:
— Что ж, Карл, теперь ты, наверное, скоро совсем перейдешь на политическую работу, а?
Брентен смущенно улыбался.
— Может быть, и в бюргершафт попадешь, а?
— Брось пустяки болтать, — отвечал Брентен, наклоняясь над горкой табака, чтобы скрыть краску, заливавшую лицо.
И в литейном цехе на верфях все расспрашивали Хардекопфа о подробностях его беседы с Бебелем. Рабочие приходили пожать руку Хардекопфу, гордясь тем, что Бебель беседовал с одним из их товарищей. Даже мастер Пельброк спросил:
— Вы, наверное, давно знаете Бебеля, Хардекопф?
— О да, лет тридцать.
— Ого! Ого! — покачал головой Пельброк, вплотную придвигая к Хардекопфу свою противную, сизую физиономию, одутловатую и пятнистую, словно пораженную какой-то дурной болезнью. Пельброк, отчаянный пьяница, ежедневно приносил с собой в цех бутылку тминной водки и в завтрак, в обед, а то и во время работы не отказывал себе в удовольствии приложиться к ней. Казалось, что вся утроба у него горит огнем.
— Если вы так давно его знаете, — сказал он, таинственно понижая голос, — почему же он до сих пор ничего для вас не сделал?
— А что же ему для меня делать? — удивленно спросил Хардекопф.
— Ну, например, устроить вас на какую-нибудь работенку в новом Доме профессиональных союзов, на какое-нибудь тепленькое местечко.
— Пельброк! — Хардекопф был искренне возмущен. — Партия ведь не для этого существует!
— Разве? — Мастер уставился на Хардекопфа стеклянными, влажными глазами. — Не знаю. Там ведь вертится много всякого народа, и один помогает другому устроиться.
Хардекопф впервые по-настоящему разозлился на мастера. Пельброк, правда, иной раз смотрел сквозь пальцы на кое-какие неточности при определении выработки, но Хардекопф не выносил его за пьянство. Какая подлая мысль! Не водка ли тому причиной? Конечно, проклятое зелье портит людей. Такой что угодно втопчет в грязь. Тепленькое местечко! Больше для них ничего не существует. Тьфу ты, пропасть! Чтобы Бебель устроил его на хорошую должность!.. Вот как эти люди смотрят на партию!..
Подошел Фриц Менгерс и, насмешливо улыбаясь, сказал: