Отцы
Шрифт:
— Погоди, ты еще за это поплатишься! — Затем пошла будить Фрица — ученики не участвовали в стачке, дирекция верфей расторгла бы с ними договор на обучение.
5
Старик Хардекопф очень обрадовался, когда, подойдя к Баумвалю, где в пикете должен был стоять Отто, увидел среди других рабочих Фрица Менгерса. Разумеется, Менгерс, как всегда, что-то горячо доказывал; хотя вообще-то он был настроен более миролюбиво и весело, чем в последнее время в цехе.
— Здорово, Ян… ты? — Менгерс пожал Хардекопфу руку. — Я думал, сегодня
— Отто болен, — ответил Хардекопф. — Вот я и пришел вместо него.
— Ну, в этом не было надобности, Ян! Но раз ты пришел, хорошо. Представь себе: мы уже поймали нескольких молокососов, поговорили с ними по душам и отправили восвояси.
И Менгерс рассказал, как они с полчаса назад заприметили нескольких молодцов и увидели, что мастер собирается их погрузить на один из баркасов. Но Менгерс и другие товарищи подоспели вовремя и не дали им выехать.
— Подумай, Ян, они выписывают людей из Киля и Фленсбурга. Приезжим ничего о стачке не сказали и наобещали с три короба. Не замечательно ли? Среди нас штрейкбрехеров не нашли. Приходится их завозить из Киля и Фленсбурга.
Хардекопф не узнавал приятеля: Менгерс сиял от радости, он полон был сил и решимости. Ни каверзных намеков, ни бесплодного брюзжания; смеясь, давал он советы товарищам или с обычной словоохотливостью излагал свои взгляды. Что с ним произошло? Хардекопф не переставал удивляться. Он тоже весело улыбался, искренне радуясь настроению товарища, который обычно так допекал его своей вечной критикой.
Было серое, сырое и холодное утро. Сквозь дымку тумана, стоявшего над водой, едва вырисовывались вдали верфи Штайнвердера. Темные остовы эллингов прорывали пелену тумана. Хардекопф облокотился на парапет набережной и стал вглядываться в противоположный берег… Там не вертелось ни одно колесо, не стучал ни один молот, не двигался ни один кран. В плавильных печах, вероятно, поддерживают температуру: иначе они выйдут из строя. Пельброк носится теперь один-одинехонек по цеху и, надо думать, пьян в доску.
Несколько в стороне от Баумвальской набережной стояли у пристани зеленые паровые паромы, названные в честь гамбургских сенаторов: «Сенатор Менкеберг», «Сенатор Борхард», «Сенатор Кирхенпауэр». Они праздно покачивались на воде у ног Хардекопфа, под стенкой набережной. Длинными рядами стояли ялики и баркасы — тоже безработные. Воды порта не бороздило ни единое суденышко, кроме новенького полицейского катера. Тихо было в гавани; ни один кран, ни одна лебедка не работали.
Все останавливается — стоит только рабочему захотеть. Эта мысль наполняла старика Хардекопфа гордостью и сознанием своей силы; и все же того энтузиазма, которым, видимо, был охвачен Менгерс, Хардекопф в себе не находил; ему почему-то было жалко, что вся эта деятельная суета замерла. Радости его не могло не омрачить сознание, что нормальная жизнь выбита из колеи. Что это — чувство ответственности?.. Ответственности перед кем? Или любовь к порядку?.. Но к какому порядку? Сознание долга?.. Нет, уж никак не это. Хардекопф знал лишь один долг: долг солидарности с товарищами по работе. Что же мешало ему, социал-демократу, состоявшему в партии более четверти века, всей душой радоваться прекращению работы на предприятиях? Хардекопф и сам не мог бы ответить, но в нем зрело смутное чувство недовольства.
Пока он стоял, погруженный в свои мысли, у большого
— Стой! — крикнул Хардекопф так громко и таким взволнованным голосом, что некоторые рабочие обернулись.
— Сматывайся, старик! — крикнул кто-то возле Хардекопфа. — Тебя по бороде опознают.
«Вздор какой», — подумал Хардекопф и стал протискиваться сквозь возбужденную, кричащую толпу к задержанному товарищу. В ту же минуту кто-то изо всех сил ударил одного из полицейских, державших Менгерса, тот пошатнулся и грохнулся на мостовую. Менгерс вырвался и ударил второго полицейского. Раздались пронзительные свистки. С Баумваля бежал целый отряд шуцманов; они оттеснили рабочих с моста к парапету набережной и там их окружили. Хардекопф смотрел только на Менгерса, у которого лицо было в крови, а рукава куртки висели клочьями.
— Беги, Фите! — шепотом бросил Хардекопф; ему наконец удалось пробиться к Менгерсу.
Тот с удивлением поднял на него глаза и улыбнулся.
— Куда, Ян?
Хардекопф указал на реку.
— В воду?
— В один из баркасов.
Менгерс посмотрел вниз, пригнулся и пополз. Еще мгновенье — и Хардекопф увидел, как он вскочил в один из маленьких баркасов.
Все, кого удалось согнать и окружить на набережной, были арестованы и отведены в Баумвальский полицейский участок. Допрашивали поодиночке. Искали смуглолицего человека с черными усами. Почти все арестованные знали Фрица Менгерса, но полиции так и не удалось установить его имя. Обер-вахтмейстер допытывался, кто ударил полицейского. Многие из арестованных были очевидцами этой сцены, и «виновный» стоял среди них. Но и этого полиция не узнала. Арестованных держали до позднего вечера. Затем стали по одному выпускать. Около одиннадцати часов Иоганн Хардекопф с гордо поднятой головой вышел из ворот участка; он весело рассмеялся, увидев среди ожидавших на улице женщин свою Паулину.
6
Уже пора было запирать лавку, и Карл Брентен считал дневную выручку, когда вошел нежданный клиент, его зять Хинрих Вильмерс. Улыбаясь, подал он руку Брентену:
— Здравствуй, Карл!
Брентен, сам не зная почему, залился краской, пожал протянутую руку и ответил:
— Здравствуй, Хинрих… Давненько не видались!
— Иду это я случайно по Валентинскампу, вижу в окне великолепную ручной свертки «суматру», а на вывеске твое имя. Тут уж я, само собой, не устоял. У тебя собственное дело? Очень рад. Как семья? А ты сам?
— Благодарю, неплохо.
— Вот обрадуется Мими, когда узнает о нашей встрече. Ты превосходно выглядишь, Карл.
Карл Брентен оглядел зятя, которого не встречал уже много лет: статный, элегантный мужчина. А какой холеный! Все на нем добротное, дорогое: и светлый костюм, и серая велюровая шляпа, и легкое осеннее пальто, и черный в белую полоску галстук с жемчужной булавкой. Во всем чувствуется зажиточный буржуа. «Этот выбился в люди — ни дать ни взять тайный советник», — подумал Карл. Вслух он сказал: