Отдаляющийся берег. Роман-реквием

Адян Левон

— А по-моему, — возразила Лоранна, — мужчины слушают ушами, а женщины — глазами. Те — чтобы понять, о чём им толкуют, а эти — чтобы понравиться всякому, с кем говорят.

— А ещё Армен сказал: если дышишь, значит, любишь, если любишь, значит, дышишь. Это очень верно, потому что без любви жизни нет и быть не может. У кого-то я прочла, ах да, у Блока: «Только влюблённый имеет право на звание человека». Армен говорит, будто в Индии, когда девушка выходит замуж, ей ставят на лбу красную метку. Правда?

— Правда, — подтвердил я. — А жениху дарят снайперскую винтовку — чтоб они вместе состарились,

верные друг другу.

— Да ну тебя! — отмахнулась Арина, но в голосе у неё прозвучала нотка восторга. — Армен ещё говорит…

— Послушай, — прервал я её, — у тебя Армен с языка не сходит. Уж не ревнуешь ли? Вообще-то не ревнует тот, у кого не осталось надежды. Знаешь, из чего состоит ревность? Из ущемлённого самолюбия и малой дольки любви в нём.

— Муж ревнует — стало быть, любит, а не ревнует — стало быть, ещё ничего не знает, — засмеялась Лоранна. Но Арина и бровью не повела, её занимал я.

— Самолюбие… Ну да, ревную, ты-то как догадался? — Глаза Арины яростно сверкнули, но она сдержалась, и в уголке рта заиграла сдавленная усмешка. — Между прочим, он меня приглашал в ресторан. — И повернулась к экс-главному: — Не надо думать о смерти, потому что бессмысленно думать о неизбежном. Бальзак сказал, что нужно стремиться к прекрасному. Так что думать надо о жизни, Самвел Атанесович, о хорошем и красивом.

— Это вам, Ариночка, положено думать о хорошем и красивом, — разъяснил экс. — Мы живём исключительно воспоминаниями, потому что, когда старость одолевает, не только лишаемся способности думать о хорошем и красивом, но и теряем на это надежду. Ты что, не читала моих стихов: «Ах, проводи меня до дому, почувствуй дрожь моей руки, тогда и ты поймёшь однажды, о чём тоскуют старики»? Так-то во-от, — тягуче произнёс он и, украдкой глядя на Лоранну, добавил: — Старики — всё равно что увядшие цветы, а кто ж их, увядшие цветы, любит?

— Что случилось, Самвел Атанесович? — спросил я. — Что за упадничество, что за пессимистические разговорчики?

— Не знаю, что и сказать, Лео, — бывший шеф снял очки в поблескивающей жёлтой оправе и принялся вытирать стёкла. — Я тут просил совета у наших девушек… Понимаете, вот уже тридцать лет состою депутатом Верховного Совета республики, в последний раз меня даже членом Президиума сделали. Ясно, что как умру, меня похоронят в правительственном пантеоне. Но ведь жена-то моя похоронена на армянском кладбище, у стадиона. И на что ж это похоже — она там, я тут?

— Обратитесь в ЦК, пусть после вашей смерти её перенесут к вам, — посоветовала Лоранна.

— Да нет, — с сомнением произнёс экс. — По-вашему, они согласятся? — он вопросительно посмотрел на меня. — Это реально?

Наш внештатный переводчик Сагумян, деликатный старичок с короткой бородкой и тихим голосом, сидя за столом в глубине просторной комнаты, переводил официальный материал телеграфного агентства для вечернего выпуска радионовостей. Он оторвался от своих бумаг, на минутку перевёл взгляд на экс-главного и сокрушённо покачал головой.

А я никак не мог взять в толк, о чём, собственно, идёт речь.

— Или наоборот, — вмешалась Арина. — Пускай вас перенесут к ней. Только и это бесперспективно. Пантеон есть пантеон…

Лоранна зажала рот

ладонью, чтобы не фыркнуть. Я укоризненно глянул на Арину: что ты мелешь!

— Ну, я пошёл, — сунув папку в авоську, сказал бывший. — Заказал продукты в распределителе. Принесут, а меня нет, унесут обратно. — И, повернувшись ко мне, небрежно сказал: — Давненько, Лео, вы не даёте моих литературных опусов. Ни по телевидению, ни по радио. Неужто уровень у меня ниже, чем у Кости Хачаняна, а ведь его-то стихи у вас не залёживаются. У меня есть кое-что новое, те, кому я это показывал, одобрили. Мне хотелось бы выступить. Если надо, поговорю с Владимиром.

— Не надо, — сказал я. — Занесите, дадим в конце месяца.

— Спасибо, — поблагодарил он, и в его голосе послышалось подобострастие. — А то ведь мои читатели подумают, что я умер.

Он попрощался и, помахивая авоськой, ушёл.

— Гляньте-ка, как он присмирел. Ну и притвора, — неприязненно прокомментировал этот диалог Сагумян. — Жизнь прожил, целую жизнь, а ни войны, ни тюрьмы, ни ссылки не видел, всё его миновало, не то что других. Всегда был обеспеченным, как сыр в масле катался. Страна рушится, а ему только бы перезахоронить жену в пантеон. А ведь она, между прочим, обыкновенным врачом была.

— Каждому своё, — с горькой иронией сказала Лоранна. — Нет у человека других забот. Дочь устроена в Ереване, сын в Москве, живут как у Христа за пазухой, о чём ему тревожиться. В магазинах хоть шаром покати, а ему всё готовенькое по заказу приносят. «Назовите-ка цифру — сколько наших часов, бессчётных и неисчислимых, улетели-канули в простые и тяжкие времена по очередям и шествиям». Паруйр Севак, земля ему пухом. Вчера ради полкило сосисок простояла четыре часа.

— Зато республика что ни год перевыполняет планы и получает переходящее красное знамя. Чего же тогда в магазинах-то шаром покати? — съязвил из своего угла Сагумян, оторвавшись от перевода.

— В курсе ли ты, Арина, — обратился я к ней, — что сказал о тебе Цицерон?

— Обо мне? — она ткнула себя в грудь. — И что же?

— Он сказал — держи язык за зубами, коль скоро то, что ты собираешься сказать, не лучше молчания. Или что-то в этом роде. О чём ты толковала? Какие такие перспективы у покойника? Ты говоришь, а потом думаешь, или всё-таки наоборот?

— Ты о чём, я что-то не соображу. — В глазах смешинки, улыбка не сходит с лица, сверлит меня взглядом.

— О чём? Видишь ли, люди, помимо всего прочего, отличаются друг от друга ещё и тем, что некоторые сперва думают, а потом открывают рот, а другие несут без разбору, что в голову взбредёт. Ты себя к какому типу относишь?

Те же смешинки в глазах, та же улыбка в пол-лица.

— Опять не дошло?

— Нет. — Арина тряхнула головой, по-прежнему не сводя с меня глаз.

— Хотелось бы знать, что ты без конца печатаешь, из-за чего тронулась умом?

— Воспоминания, — с готовностью ответила она. — Книгу воспоминаний о людях, которых Самвел Атанесович видел… и не видел.

— Обычно в книге воспоминаний автор описывает свои личные впечатления о встречах с каким-либо примечательным человеком, — бесстрастно сказал я. — А рассказывать о тех, кого никогда не видел, — это что-то новенькое.