Отдана Шерхану
Шрифт:
– Богдан, умоляю, забери меня отсюда! Прошу тебя, молю! Они издевались надо мной, меня тут… – снова плакала я, – меня тут сильно обижают… Я хочу домой. Хочу к тебе. Приди и забери меня, прошу.
На том конце провода была заминка. Богдан прерывисто дышал в трубку, но не потому, что не хотел помочь, а потому, что попросту не мог.
– Послушай, малыш… У меня есть знакомый адвокат…
– Забери меня отсюда! – крикнула я истерично.
Сутки без сна и покоя, сутки без еды, постоянно на нервах как на иголках. Я превратилась в истеричку, я медленно сходила с ума. И ждать уже не могла.
– Хорошо-хорошо, только успокойся. Хорошо?
– Нет, не хорошо!
– Не паникуй, я все улажу. Тебя вытащат, обещаю.
– Когда?! Когда он это сделает, твой адвокат?! Когда?!
– Я ему уже все рассказал, и он пообещал, что… – сказал Богдан, а потом вдруг запнулся.
– Пообещал что? Что он пообещал?
– Он обещал, что это займет не больше недели.
– Недели? – повторила я, и слезы стали монолитным комом в горле.
Как? Как такое может быть, что даже с помощью юриста мне придется провести в тюрьме не меньше недели?
– Кристина? Алло… Кристина…
– Да, Богдан. Я все еще здесь.
Сержант показывал на время, мне пора было идти. Нас этапировали – собирались отвезти в СИЗО. И звонок Богдана был моим последним шансом. Но, по-видимому, зря я так радовалась – от судьбы мне не уйти. Если помощь и будет, то она будет запоздалой.
– Малыш, просто наберись терпения и подожди буквально пару дней. Мы подготовим ходатайство, и суд рассмотрит вариант залога. И тогда ты вернешься домой, мы снова будем вместе. Слышишь меня? – спросил Богдан с надеждой в голосе. – Ты ведь слышишь меня, да?
– Да, я тебя слышу, – ответила я хрипло. От меня ускользал последний лучик надежды, его прощание – как приговор.
– Я тебя люблю, малыш. Слышишь? Я тебя люблю.
– И я тебя…
Сержант забрал телефон и защелкнул браслеты, я опять была в наручниках и шла к остальным. Нас грузили в автобус с решетками на окнах. Назвать это свободой язык не повернется – просто новая камера, пусть и на колесах. За рулем – сержант, вдоль сидений расхаживал капитан. Он был очень зол и раздражителен. Но не просто потому, что ночь выдалась бессонной. Он чувствовал ожоги, и это его делало просто бешеным.
Впрочем, пострадала и я.
– Что с тобой? – заметила Кира, когда мы оказались по-соседству. – У тебя губа разбита? На щеке ссадина… – повернула она мою голову, чтобы лучше рассмотреть следы недавней беседы. – Он что, бил тебя?
Катюша плакала – она очень устала, ей было жарко. Из еды – только грудное молоко, а у матери обезвоживание. Для ребенка это просто ад. Мне было ее очень жаль, но помочь не могла. Что я могу сделать для нее – для это бедной крохи?
– Так-так-так… – подошел к нам капитан. – Вижу, обезьянка распускает свои лапы?
При этих словах он ударил Киру по руке дубинкой.
– Тварь… – шипела она.
Но капитан только этого и ждал.
– Что, может, мне наручники тебе надеть, как остальным? Как ты будешь держать свою малютку на руках, если они будут у тебя за спиной, а? Ха-ха-ха… – Мы ехали по городу, а капитан лишь разминался в красноречии. – Когда ты выйдешь из этого автобуса, твою Катюшу заберут нормальные люди. Я уже про все договорился. Будет ждать машина, так что в изолятор ты пойдешь с пустыми руками. Налегке, так сказать, – оскалился он и вытер слюну, потекшую от азарта.
– Ты будешь гореть за это в аду, мразь, – чеканила Кира, хоть и понимала – это просто слова. Помешать им она не сможет, все уже предрешено. И это было грустно, до самых горьких слез.
Автобус повернул направо, нас слегка тряхнуло на лежачем полицейском. А капитан присел возле меня и начал гладить мою красную щеку.
– Сильно болит? Кристине бобо? – Я не смотрела на него – просто тупила взгляд в черный пол. Без капли эмоций – только ненависть и что-то еще. Было похоже на желание убить. Такого со мной еще не было. – Сама ведь виновата. Могла уже сидеть у мамки под крылом – есть печеньки, пить тепленький какао. Тебе не говорили слушать старших, а?
– Господь тебя накажет… – шепнула я тихо.
А он только ухмыльнулся.
– Когда ты приедешь, тебе дадут одиночную камеру. Я об этом перетер. Чтобы нам с тобой не мешал никто… Когда я к тебе приду сегодня ночью. А я ведь приду. Я задержусь у них на день-другой и буду тебя навещать. По несколько раз за сутки. Чтобы ты научилась себя вести со взрослым мужчиной.
– Капитан… – звал его сержант, сидящий за рулем.
Но капитан не спешил отвлекаться:
– Никто не будет слышать твоих криков. Никто.
– Капитан!
– А-р-р… да что ж такое-то?! Должен сопли вам всем подтирать! «Капитан-капитан-капитан» – сколько уже можно?!
– Но капитан… – растерялся сержант.
И его лицо словно пылало тревогой. Это настораживало.
– Что?!
– Мы лишились конвоя.
– Чего? – не понял капитан. – Лишились конвоя? И где же он? Где машина поддержки? – он пошел на заднюю площадку и выглянул в окно. За автобусом было пусто, а должна была ехать машина конвоиров. – Ты в штаб сообщил?!
– Никак нет.
– ПОЧЕМУ?! – орал капитан как бешеный.
– Ну, я… – смотрел на него сержант, – я ждал вашего ответа…
Он посмотрел на дорогу и увидел грузовик – прямо на нас лоб в лоб летела фура.
– Поворачивай! – кричал капитан. – Поворачивай! Уходи от удара, уходи!
Но было поздно. Сержант уже ничего не смог поделать.
Я вскочила с сиденья и крикнула Кире:
– Давай назад! Быстро! БЫСТРО!
Мы пробежали пару шагов, чтобы уйти подальше от удара. А затем раздался скрежет, хруст, в салон летело битое стекло. И нас обеих сбило с ног. Кира просто чудом не ударила ребенка: Катя звонко плакала, а я каталась по полу с туманом в глазах. Так сильно бахнулась головой, что ничего не понимала. Все было словно в дыму – и люди, и свет, и воздух вокруг. Все перевернулось с ног на голову, сиденья валялись в проходе, но было тихо – стояла гробовая тишина, ведь наш автобус заглох. Его ударом развернуло поперек дороги, и дальше он уже никуда не поедет. Оставался лишь один вопрос – что же это было, что произошло минуту назад и…