Отец Феона. Оживший покойник
Шрифт:
– Глеб! – пронесся под сводами зала протяжный вопль Авдотьи, скорее похожий на вой раненой волчицы.
– Глееба! – кричала она, тряся мужа за плечи перепачканными кровью руками.
Но Глеб, бьющийся в агонии на холодных каменных плитах монастырской трапезной, вряд ли слышал эти горькие призывы испуганной женщины.
Глава 9. «Странная болезнь»
Через витражные окна в спальные покои гостевых палат, отведенных для царского стольника, проникал неверный, словно пропущенный сквозь
Испуганная Авдотья Морозова, размазывая по заплаканному лицу градом катящиеся слезы, сидела у изголовья кровати и растеряно наблюдала за иеромонахом, гнусаво бубнящем над ухом «Канон за болящего». Меланья стояла, за спиной, положив руки ей на плечи. Некоторое время стоявший в стороне, отец Феона поймал себя на мысли, что выражение лица бывшей кормилицы непроницаемо и холодно, как лёд. Ни жалости, ни сочувствия, ни простого интереса к происходящему. Он подошел к аптекарю, только что закончившему осмотр стольника.
– Ну, что думаешь, отец Василий? – спросил вполголоса. – Что это было?
Аптекарь вздрогнул от неожиданности, удивленно посмотрел на Феону сквозь толстые окуляры очков и, неопределенно пожимая плечами, также вполголоса ответил:
– Трудно сказать сразу. Очень похоже на отравление. Только вот странность – запаха нет. Что лечить – непонятно.
– А чего же травница твоя великая не помогает? – кивнул головой на Меланью отец Феона. – Стоит в углу, скрестив руки, словно ее это не касается.
Отец Василий только раздраженно махнул рукой:
– Не знаю я, отец Феона. Не спрашивал. Да и нет у меня права дознания вести…
В этот момент Глеб Морозов пришел в себя и зашелся от громкого кашля, который, казалось, вывернет его наизнанку. Кашель был настолько ужасен, что отец Василий поспешил вернуться к постели больного. Отодвинув в сторону Авдотью, назойливо пытавшуюся хоть чем-то помочь измученному супругу, он налил в серебряную братину подогретого венгерского. Дождавшись, когда кашель вельможи утих, он дал ему выпить, внимательно изучая глаза, губы, щеки и лоб своего пациента. Осмотр, кажется, его совсем не удовлетворил. Во всяком случае, озабоченность его только усилилась. Глеб же жадно осушил содержимое братины и со вздохом удовлетворения откинулся обратно на подушки. После вина ему явно стало лучше. Увидев это, все выдохнули с облегчением и разом заговорили друг с другом обо всем, что приходило им в тот момент в голову, а некоторые даже пытались задавать вопросы пришедшему в себя стольнику.
Глеб мрачно наблюдал за гомонящей толпой, потом приподнялся на локтях и тихим, но исполненным откровенной ненавистью и злостью голосом, прохрипел:
– Вон! Все вон пошли!
В наступившей вслед за этим мертвой тишине послышался изумленный голос отца Паисия:
– В чем дело, сын мой?
Глеб Морозов в изнеможении упал на кровать и, облизав обветренные синюшные губы, едва выговорил лихорадочной скороговоркой на ухо Паисию:
– Отравить меня хотели! Не вышло. Теперь добить попробуют… Никому не верю…
Паисий решительно и жестко взял больного за плечи и, глядя в глаза, прошептал с осуждением:
– Одумайся Глеб. Не кощунствуй! Что ты говоришь? Это святая обитель! Кто из монастырской братии может хотеть злоумышлять на тебя?
Но Глеб в ответ только упрямо сжал губы и повторил:
–Пусть все покинут мои покои. Все до одного! Никого не хочу видеть…
Ночь выдалась дождливая, темная и безлунная. Ждали ураган. За окном завывал порывистый, шквальный ветер. Монотонно лил противный осенний дождь, барабаня мокрыми пальцами дождевых струй о плотно закрытые деревянные ставни окон. А в монастырской келье было сумеречно. На колченогом дубовом столе, слегка подрагивая, горел огонек в масляном светильнике, освещая аскетическую картину иноческого бытия. Давно можно было спать, но никто не спал, впрочем, делая вид, что произошедшее в трапезной их совершенно не касалось. Старец Прокопий читал Новый завет, орудуя большой лупой, привязанной к поясу потертой кожаной тесемкой. Маврикий в красном углу, стоя на коленях перед иконами, усердно отбивал поклоны, широко и размашисто осеняя себя крестным знаменем. Только отец Феона лежал на кровати и притворялся спящим, желая избежать разговоров со словоохотливым старцем. Ему совершенно не хотелось участвовать в обсуждении происшедшего с царским постельничим, но он опасался, что болтливый старик скуки ради втянет его в разговоры на эту тему. Феона лежал, отвернувшись, бесцельно разглядывая оштукатуренную, побеленную стену и сломанную вьюшку печи, болтавшуюся на одной петле. Возможно эта незатейливая картина, в конечном счете, и усыпила инока, если бы не приглушенные невнятные звуки, которые доносились из незакрытой печной заслонки. Феона вдруг сообразил, что звуки идут из спальни царского любимца, находившейся как раз за стеной их кельи. Голоса были женские, они то приближались, то отдалялись, но разобрать, о чем говорили их обладательницы, не представлялось возможным. Слишком толстые были стены и слишком тихий разговор.
А тут еще старец, отложив книгу и запихнув лупу в поясной кошель, решил поговорить с послушником, заглушив голоса за стеной.
Конец ознакомительного фрагмента.