Отец и сын (сборник)

Марков Георгий Мокеевич

Бастрыков захлопнул тетрадь, посмотрел на Лукерью. Смуглое лицо ее горело румянцем, глаза блестели, волнистые черные волосы, собранные в тугие косы, отливали синеватым глянцем. Она была взволнована, дышала с трудом, но сидела прямо, голову держала чуть вскинутой, и это придавало ей какую-то скрытую торжественность. Невольно Бастрыков залюбовался ею.

Долго молчали. Бастрыков ждал, когда заговорит она, а Лукерья, хотя все и обдумав, никак не могла преодолеть робость, вдруг с новой силой охватившую ее.

— Скажу

тебе, Роман, все, как Господу Богу сказала бы, — наконец послышался ее голос.

— Я слушаю тебя, Луша. Говори, как можешь. Чего ж ты? Мы свои люди.

Ей послышалось в голосе Бастрыкова и тепло и сочувствие.

— Плохо мне, Роман Захарыч. Очень плохо.

Она посмотрела на Бастрыкова. В уголках ее глаз появились крупные слезы. Он решил, что она сейчас разрыдается и разговора не получится. Но Лукерья вскинула руки, хрустнула пальцами, и он понял, что она не позволит себе плакать.

— Чем же тебе плохо, Луша?

— А ты не знаешь? Ты хоть раз подумал обо мне?

— Думал, Луша, много раз думал.

— И?

— Скажи, что тебя мучает?

— Ты мучаешь.

— Ты еще не выбросила эту думку из головы?

— Не сердись, Роман. Будь человеком, пойми меня.

— Я не сержусь. Откуда ты взяла?

— Нету у меня сил перестать любить тебя.

— Ты же мужняя жена. Тебе не стыдно?

— Не стыди меня. Не поможет. Убей лучше, как собаку.

— Перестань такими словами бросаться!

— Ну, приласкай меня хоть один разочек, Роман, а потом кинь в омут.

— Я вот встану и уйду от тебя.

— А уйдешь, и я уйду. Навсегда. Кирпичи на веревке.

Роман взглянул ей в лицо. Она побледнела. Глаза были сухие и горячие, как угли. Она не шутила. И опять невольно, сквозь свою сдержанность Бастрыков подумал: «Пламенем пылает! Нелегко пройти мимо такой… И как только у Терехи рука на нее поднимается! Знать, душа мелковата».

— С тобой можно говорить, Луша, спокойно?

— Твоими разговорами и живу. В них одних вся отрада. От Терехи только ругань слышу.

— Ты его хоть чуть любишь?

— Одного тебя люблю.

— Опять она за свое!

— Пойми ты меня как умный, добрый человек. Не могу без тебя. Исказнил ты меня. Не сердце у меня внутри — решето, раны одни. Погибну я. И ты один на свете спаситель мой…

— А ты можешь понять меня? Или твоя боль заслонила тебе глаза?

— Роман, ты любишь меня?

— Не люблю, Луша. Чтобы полюбить тебя, надо иметь душу свободной. А я все еще Любу помню.

— А полюбил бы потом?

— Не знаю, Луша. Зачем говорить о том, чего нет?

— Полюбил бы! Я знаю. И какой бы я тебе подругой была, как бы хорошо нам было!

— Ты так говоришь, будто мы с тобой двое на этом берегу. А что бы люди сказали? Коммунары? Они сказали бы: председатель наш подлец, он обманул нас. Он разбил семью товарища. Ему нельзя верить:

он предаст любого и в другом. Он хвастал, что отдаст жизнь людям. А что оказалось? Он устраивает поудобнее свою жизнь, еще никак не устроив ее для всех. Ты это понимаешь, Луша, или нет?

— Уйдем отсюда, Роман. В коммуне Васюха останется.

— Лучше застрели меня на этом месте.

— Выходит, нет у меня надежды.

— Нету, Луша.

— Ты жестокий, Роман. Камень.

— Ты жестче, Луша. Ты как река в половодье: заливает и берега и острова. И нет ей дела до того, что тут люди, избы…

— Ты можешь, Роман, одну мою просьбу исполнить?

— С охотой, Луша.

— Какая моя доля будет дальше — не знаю. Вижу только — жить так нельзя… Позволь мне проститься с тобой. Дай поцелую тебя.

Лукерья встала, бережно обняла Бастрыкова за голову и поцеловала его в лоб неловким, коротким поцелуем. Теперь встал и Роман.

— Дай мне, Луша, свою руку. Я хочу пожать тебе ее на счастье.

Он крепко сжал Лукерьину заветревшую руку.

— Погасло мое счастье, Роман.

— Загорится еще, Луша.

— Едва ли.

Она пошла прочь нетвердой походкой. Роман сел, развернул тетрадь, но тут же закрыл ее. Вдруг ему нестерпимо стало жаль Лукерью. «Ну зачем я так с ней говорил? Ведь любит же она меня, любит». Ему захотелось догнать Лукерью и сказать ей что-то доброе и сильное. «А что ты ей скажешь? — спросил он себя. — Единственно, что может обрадовать ее, — твои слова: «Луша, прости меня. Все, что я сказал тебе, — неправда. И я ведь люблю тебя».

Бастрыков постоял у шалаша минуту-другую в задумчивости и вдруг бросился по тропинке в гору, откуда доносился дробный стукоток разговорчивых топоров.

Глава одиннадцатая

Болезнь Ведерникова оказалась неопасной. Проспав крепким, беспробудным сном почти целые сутки, он встал в полном здравии. Правда, руки его были ни на что не годны. Он с трудом застегивал на себе пуговицы, с трудом держал ложку и хлеб. Ладони сплошь покрылись коростой.

Порфирий Игнатьевич и офицеры подкарауливали его пробуждение. Им не терпелось услышать обстоятельный рассказ о выполнении задания, о жизни коммуны. Едва Ведерников сел за еду, его окружили.

— А мы, Гриша, не на шутку перепугались. Решили, что ты заболел какой-то ужасной болезнью, — потирая голый череп, улыбаясь бесцветными глазами, проговорил Отс.

— Скажу по чести, я подумал, сыпняк! — мрачновато ухмыльнулся Кибальников.

— Ты ведь бредил, господин Ведерников, — вступил в беседу Порфирий Игнатьевич. — Кричал, что в кого-то влюбился. А потом во сне, когда я заглянул сюда в дом, ты называл даже имя. Луша! Я сразу понял, что наш господин Ведерников вспомнил какую-то петроградскую симпатию…